Злая. Сказка о ведьме Запада - Грегори Магуайр

ней хлынул поток девушек. Среди них были Эльфаба, Галинда, а также Шэн-Шэн, Пиффани и Милла. Выбравшись за пределы стен кампуса, девушки сбивались в кучки и шептались, или потрясённо стояли в тени деревьев, или обнимались, причитали и вытирали друг другу глаза.

Бок и Аварик поспешили к подругам. Эльфаба держала плечи так напряжённо, что они торчали, как вздыбленный кошачий хребет; она единственная не плакала. От Галинды и остальных она держалась на расстоянии вытянутой руки. Боку мгновенно захотелось заключить Галинду в объятия, но она лишь бегло взглянула на него и уткнулась лицом в меховой воротник Миллы.

– Что случилось? Что такое? – беспокоился Аварик. – Мисс Шэн-Шэн, мисс Пиффани?

– О, это слишком ужасно, – воскликнули они в один голос, и Галинда кивнула, нечаянно вытерев нос о плечо блузки Миллы. – Там полиция и врач, но, кажется, уже…

– Что, – сказал Бок и повернулся к Эльфабе. – Эльфи, что же случилось, что?

– Они узнали, – сказала она. Глаза её блестели, как старинный шизский фарфор. – Каким-то образом эти ублюдки узнали.

Ворота снова скрипнули, и лепестки ранних осенних виноградных лоз, синие и фиолетовые, взвились над стенами колледжа. Кружась и порхая, словно бабочки, они медленно опускались вниз – и на этом фоне возникли четверо с носилками: трое полицейских в накидках и врач в тёмной шапочке. Пострадавший был укрыт красным одеялом, но ветер, играющий лепестками, поймал угол ткани и откинул его назад, образовав треугольную складку. Девушки завизжали, а матушка Вимп бросилась вперёд расправить одеяло. Однако в ярком солнечном свете носилки было видно слишком хорошо, и все мгновенно различили сгорбленные плечи и запрокинутую голову доктора Дилламонда. Его горло было испещрено полосами чёрной запёкшейся крови, – порезы были настолько глубокие, будто покойник закончил свои дни на скотобойне.

От глубочайшего отвращения и тревоги Бок сел там же, где стоял. Ему хотелось надеяться, что их глазам предстала не смерть, а серьёзное, но излечимое ранение. Но полиция и врач не торопились, словно для спешки уже не было причин. Бок устало откинулся на стену, и Аварик, который и знаком-то с Козлом не был, крепко взял его за руку и свободной ладонью закрыл своё лицо.

Вскоре Галинда и Эльфаба опустились рядом с ними, и сначала вместо слов звучали одни лишь рыдания. Наконец, Галинда справилась с собой и рассказала историю целиком.

– Вчера ночью мы легли спать, и матушка Клатч встала задёрнуть шторы. Как обычно, она всегда так делает. И она посмотрела за окно и сказала почти себе под нос: «Ну вот, свет горит, доктор Козёл в своём репертуаре». Затем она вгляделась во что-то ещё во дворе и проговорила: «Вот смех-то». Я уже не особо слушаю её, просто сижу, смотрю в стенку, но тут Эльфаба говорит: «Что смешного, матушка Клатч?» А матушка Клатч очень плотно задёргивает шторы и отвечает забавным писклявым голосом: «О, ничего, голубки мои. Я просто спущусь вниз убедиться, что всё в порядке. Главное – вы, девочки, уже лежите в постельке». Она пожелала нам спокойной ночи и ушла, и я не знаю, спускалась она туда или нет, но мы обе успели заснуть. А утром она не пришла к нам с чаем. Она всегда приносит нам утренний чай! Всегда!

Тут Галинда дала волю слезам: она согнулась так низко, что уткнулась в собственные колени, затем снова выпрямилась, судорожно вцепившись в собственное чёрное шёлковое платье с белыми плечами и белыми буфами рукавов. Эльфаба, с сухими, как камень в пустыне, глазами, продолжила за неё:

– Мы подождали до конца завтрака, но потом пошли в кабинет к мадам Моррибль и сказали ей, что не знаем, куда делась матушка Клатч. И Глава сообщила нам, что у матушки Клатч ночью случился рецидив болезни и она приходит в себя в лазарете. Сначала она не хотела пускать нас к ней, но потом, когда доктор Дилламонд не явился вести первую в семестре лекцию, мы просто пошли туда сами и сумели пробиться внутрь. Матушка Клатч лежала на больничной койке. Лицо у неё было странное, деформированное, точно последний блин из остатков теста. Мы спросили: «Матушка Клатч, матушка Клатч, что с тобой случилось?» Она не ответила, хотя лежала с открытыми глазами. Как будто не слышала нас. Мы подумали, что она спит или в шоке, но дыхание у неё было ровное, а цвет лица – совершенно здоровый, несмотря на искажённые черты. И в конце, когда мы уходили, она обернулась посмотреть на прикроватную тумбочку.

Рядом с бутылочкой с лекарством и чашкой лимонной воды на серебряном подносе лежал длинный ржавый гвоздь. Она протянула дрожащую руку к гвоздю, подняла его, нежно положила на ладонь – и заговорила с ним. Она бормотала что-то вроде: «Ну же, я понимаю, что ты вовсе не хотел воткнуться мне в ногу в том году. Ты просто пытался привлечь моё внимание. Вот ради чего и ведут себя дурно – просто хотят получить ещё крупицу любви и просят о ней так, как умеют. Ну, не волнуйся, гвоздик, я буду любить тебя ровно столько, сколько тебе нужно. А после того, как я немного вздремну, ты можешь рассказать мне, как оказался на платформе железнодорожной станции во Фроттике. Ведь это грандиозный карьерный скачок по сравнению с твоими ранними годами, когда ты был обычным крючком для таблички „ЗАКРЫТО НА СЕЗОН“ в том унылом отеле, о котором ты мне раньше рассказывал».

Бок не мог слушать эту болтовню. Он не желал вдумываться в историю о живом Гвозде, пока мёртвого Козла истерически оплакивали его сокурсники. Невозможно было слушать звуки молитв об упокоении духа Животного. Невозможно было смотреть, как уносят, а затем увозят труп. Ибо с одного взгляда на застывшие черты Козла было ясно: нечто неукротимое, что заставляло доктора неуклонно двигаться вперёд, исчезло навеки.

Круг избранных

1

Ни у кого из тех, кто видел труп, не было сомнений, что единственное верное слово для описания произошедшего – убийство. Слипшаяся от крови шерсть на шее, точно плохо очищенная кисть маляра; остекленевшие янтарные глаза. Официальная версия заключалась в том, что доктор сломал увеличительную линзу, споткнулся, нечаянно упал прямо на неё и таким образом перерезал себе артерию, – но никто в это не верил.

Единственная, кого можно было бы расспросить, матушка Клатч лишь бессмысленно улыбалась, когда студенты приходили навещать её с охапками красивых пожелтевших листьев или тарелкой позднего пертского винограда. Она жадно ела виноград и болтала с листьями. Такой болезни никто прежде не видел.

Глинду – в качестве запоздалого извинения перед несчастным убитым Козлом за свою первоначальную грубость, теперь она стала называть себя так, как некогда он выговаривал её имя, –