Вероника Рот - Аллигент

Я также даю свое согласие на то, что мои дети, дети моих детей и т.д., будут продолжать участие в этом эксперименте до тех пор, как Бюро Генетического Благосостояния не сочтет его завершенным. Им будет рассказана придуманная история, которую расскажут и мне после процедуры очищения.

Подпись: Аманда Мари Риттер.

Аманда Мари Риттер. Она снялась в том видео, она - Эдит Приор, мой предок. Я смотрю на Калеба, чьи глаза светятся от знания, как будто внутри него есть настоящие провода.

Она наш предок.

Я отодвигаю один из стульев и сажусь. - Она была предком отца?

Он кивает и садится напротив меня. - Да, семь поколений назад. Тетя. Ее брат - тот, кто носил фамилию Приор.

- И это...

- Это форма согласия, говорит он. - Ее форма согласия для участия в эксперименте.

Сноски гласят, что это был всего лишь первый проект, она была одним из первых разработчиков эксперимента. Член Бюро. Были только несколько членов Бюро в оригинальном эксперименте, большинство людей в эксперименте не работает на правительство.

Я читаю контракт снова и снова, пытаясь понять его. Когда я увидела ее на видео, все казалось очень логичным: она станет жителем нашего города, она будет вовлечена в систему фракций, она начнет новую жизнь, оставив позади все, что было. Но тогда мне казалось, что жизнь за городом ужасна, а она оказалось не такой, какой ее описывала Эдит.

На том видео она умело манипулировала нами; цель его была заставить нас быть переданными Бюро - "мир за пределами города разрушен, и Дивергенты должны что-то с этим сделать". Это не совсем ложь, потому что люди в Бюро действительно верят, что исцеленные гены исправят некоторые вещи, и что если мы вольемся в общество и передадим их, то мир станет лучше. Но им не нужно много Дивергентов в качестве армии, чтобы побороть несправедливость и всех спасти - тут Эдит не права. Интересно, Эдит Приор действительно верила в то, что сказала, или она просто сказала то, что должна была. На следующей странице есть ее фото; ее рот сложен в тонкую линию, пряди коричневых волос обрамляют ее лицо. Она явно пережила что-то ужасное - чтобы добровольно стереть себе память и начать жизнь с чистого листа?..

- Ты знаешь, почему она присоединилась к эксперименту? - говорю я.

Калеб качает головой. - Записи показывают, хотя на эту тему они довольно туманны, что люди присоединялись к эксперименту, потому что только так их семьи могли выйти из крайней бедности - ведь их семьям предложили ежемесячные выплаты за участие в эксперименте в течение десяти лет. Но очевидно, что это не было мотивацией для Эдит, так как она работала в Бюро. Я подозреваю, что с ней произошло что-то, что она определенно хотела забыть.

Я нахмурилась, посмотрев ее фотографии. Я не могу себе представить, какая нищета будет мотивировать человека, чтобы заставить забыть себя, и всех кого они любили, чтобы их семьи могли получать ежемесячную стипендию. Я жила на хлебе и овощах Отречения большую часть своей жизни, без ничего лишнего, но я никогда не была настолько отчаянной. Их положение, должно быть, было гораздо хуже, чем все, что я видела в городе.

Я не могу себе представить, из-за чего Эдит была так отчаянна. Или, может быть, ей просто не было ради кого беречь свою память...

- Меня интересовало, легально ли давать согласие от имени своих потомков, говорит Калеб. - Я думаю, что это экстраполяция своего согласия, на согласие детей до восемнадцати лет, но это кажется довольно странным.

- Я думаю, мы все решаем судьбу наших детей, когда принимаем решения за нас самих, говорю я неопределенно. - Выбрали бы мы те же фракции, если б мама и папа не выбрали бы Отречение? Я пожимаю плечами. - Я не знаю. Может, мы бы не чувствовали себя настолько зажатыми. Может, мы бы стали другими людьми.

Мысль прокрадывается в мою голову, как какое-то скользящее существо - может, мы бы стали лучше. Мы бы стали людьми, которые не предают своих сестер.

Я смотрю на стол передо мной. Эти несколько минут мне было легко притворяться, что Калеб и я - снова брат и сестра. Но человек может хранить реальность - и злость - глубоко в душе только до того момента, как правда опять вернется. Когда я поднимаю мои глаза, я могу смотреть на него только так, как я смотрела на него будучи заключенной в штабе Эрудитов. Я просто слишком устала продолжать с ним войну или слушать его оправдания; слишком устала волноваться о том, что мой брат от меня отказался.

Я спрашиваю коротко, - Эдит присоединилась к Эрудитам, не так ли? Хотя она взяла Отречонное имя?

- Да! Кажется, он не заметил мой тон. - Вообще-то, почти все наши предки были Эрудитами. Было несколько Отреченных и пара Искренних, но в этом смысле наша линия родства практически не менялась.

Я похолодела изнутри и дрожу так, что, кажется, могу разбиться.

- То есть, в твоем искривленном мозгу это выглядит как оправдание всему, что ты сделал, говорю я прямо. - Оправдание - за то, что присоединился к Эрудиции, за то, что доверял им. Я имею в виду, что если ты предполагал быть одним из них всю жизнь, то "фракция превыше крови" - отличный девиз для тебя, ведь так?

- Трис... Произносит он, и его глаза умоляют меня понять, но я не понимаю. И не пойму.

Я встаю. - Так что теперь я знаю про Эдит и ты знаешь про нашу маму. Хорошо. Давай тогда все так и оставим.

Иногда, когда я смотрю на него, я чувствую прилив симпатии к нему, а иногда мне хочется схватить его за горло обеими руками. Но прямо сейчас я просто хочу уйти и притвориться, что всего этого никогда не было. Я выхожу из комнаты данных, и мои туфли скрипят, когда я бегу назад в жилой корпус. Я бегу и останавливаюсь только тогда, когда чувствую запах цитруса.

Тобиас стоит в холле снаружи общежития. Я запыхалась и чувствую мое сердцебиение даже в кончиках пальцев; меня переполняют эмоции: и боль от потери, и любопытство, и злость, и страстное желание.

- Трис, говорит Тобиас, поднимая бровь с недоумением и беспокойством. - Ты в порядке?

Я качаю головой, по-прежнему нуждаясь в свежем воздухе, и прижимаю его к стене, мои губы находят его. На миг он пытается оттолкнуть меня, но потом понимает, что ему все равно, в порядке ли я, все равно, в порядке ли он, все равно. Мы не были наедине дни.

Недели. Месяцы. Его пальцы гладят мои волосы, и я держу его за руку, чтобы устоять на ногах, ведь мы прижались друг к другу как приклеенные. Он сильнее, чем все, кого я знаю, и гораздо более отзывчивый, чем, кажется остальным; он - секрет, который я храню и буду хранить всю оставшуюся жизнь.

Он наклоняется и целует меня в шею, и его руки обнимают меня за талию. Мои пальцы цепляются за пряжку его ремня, мои глаза закрыты. В этот момент я точно знаю, чего я хочу; я хочу, чтобы не было этой одежды между нами, я хочу содрать все, что разделяет нас - и прошлое, и настоящее, и будущее.

Я слышу шаги и смех в конце коридора, и мы размыкаем объятия. Кто-то - возможно, Юрайа - что-то шепчет, но я практически ничего не слышу из-за звона в ушах.

Глаза Тобиаса встречают мои, и я вспоминаю, как в первый раз по-настоящему посмотрела на него во время моей инициации, после моделирования; мы смотрим друг на друга слишком долго, слишком сосредоточенно. - Заткнись, кричу я Юрайе, не отводя взгляда.

Юрайа и Кристина входят в общежитие, и мы с Тобиасом следуем за ними, будто ничего и не произошло.

Глава 23. ТОБИАС

Этой ночью, когда моя голова, отяжелевшая от мыслей, падает на подушку, я чувствую что-то под моей щекой. Записка под наволочкой.

Т-

Встречаемся у входа в жилой корпус в одиннадцать. Мне нужно с тобой поговорить.

- Нита Я смотрю на койку Трис. Она растянулась на спине, и прядь ее волос закрывает ей нос и рот, который вздрагивает при каждом выдохе. Я не хочу ее будить, но чувствую себя неловко, что пойду на встречу с девушкой посреди ночи и не скажу ей об этом. Особенно сейчас, когда мы так стараемся быть честными друг с другом.

Я сверяюсь с моими часами. Десять минут одиннадцатого. Нита - просто друг. Ты расскажешь Трис завтра. Это может быть срочно.

Отбросив одеяло, я обуваюсь - эти дни я спал в одежде. Прохожу мимо кровати Питера, а затем и Юрайи. Верхняя часть бутылки выглядывает из-под подушки Юрайа. Я сжимаю ее между пальцами и несу к двери, где кладу ее под подушку одной из пустых коек. Я не присматривал за ним как обещал, что буду Зику.

Как только я оказываюсь в коридоре, я завязываю мои ботинки и приглаживаю мои волосы. Я перестал обрезать их, как это делают Отреченные, когда я хотел чтобы Бесстрашные видели во мне потенциального лидера, но я скучаю старой традиции, по клацанью ножниц и осторожным движениям моих рук что знали больше на ощупь, чем на вид.

Когда я был маленьким, мой отец обрезал мне их, в коридоре на верхнем этаже нашего дома в Отречении. Он всегда был слишком небрежен с лезвием, и царапал заднюю часть моей шеи или ухо. Но он никогда не жаловался на необходимость подстригать меня. Мне так кажется.