Он вам не Тишайший (СИ) - Шведов Вадим

Слушая его, я чувствовал, как во мне растёт не просто уважение, а настоящая преданность этому царю-мечтателю, царю-строителю. Он дал шанс не только мне, но и многим.

— Иван, — спрашиваю, внезапно охваченный жгучим желанием прикоснуться к этому великому делу прямо сейчас. — А…а чем тут занимаются? В настоящий момент? Есть какая работа? Задачи?

Иван остановился, а его лицо стало серьёзным, деловым.

— Как же без задач! — Он понизил голос, хотя вокруг никого не было. — Государь голову ломает над одной бедой. Поташное дело.

— Поташ? — Я нахмуриваюсь. Слово знакомое. В деревне слышали, что это зола какая-то ценная, которую бояре закупали и куда-то возили.

— Да, поташ! — подтверждает Иван. — Добывают его из золы деревьев лиственных, дуба да ольхи в основном. Вещь нужная! Без него мыла не сваришь — все в грязи ходить будем. Стёкла не выдуешь, — окна слюдой завешивать. Кожу дубить, — без него она гнить будет. Краски делать — блёкнут без поташа. А уж про селитру для пороха и говорить нечего — основа! Золото это, Мишка, чистое золото! А знаешь, что мы делаем? — В его голосе прозвучала горечь. — Мы это золото…как дрова, за границу отправляем! Сырьём! Грузим возы, гоняем их в Архангельск на заморские корабли. А там уж умные головы из нашего сырья и мыло делают, и стекло, и порох и продают нам же обратно — втридорога! Государь говорит: «Жила это золотая под ногами валяется, а мы её топчем!» Он требует разобраться. Надобно не просто золу вывозить, а самим научиться из поташа все эти полезные вещи делать! Чтобы Русь себя собственным мылом, стеклом, да порохом обеспечила. Вот это задача для отделения естественных наук! Сложная, но… — глаза Ивана вновь загорелись, — интереснейшая!

Слушаю затаив дыхание. Мыло? Стекло? Порох? Из обычной золы? Это же…это же чудо какое-то! И это чудо можно было разгадать здесь, в этих стенах? Мысль ударила как молния! Вот она, польза! Вот где мои руки, моя голова, моя страсть к улучшениям могут пригодиться по-настоящему! Не просто мечтать о штуках разных, а прямо сейчас, вот так, делать что-то важное, нужное для всей страны!

— Иван! — вырывается у меня, и голос мой дрожит от волнения. — Я…я хочу! Хочу помогать! С поташем! Я в кузне работал, с огнём, с плавкой дело имел…Может, и тут пригожусь? Хоть точить, хоть дрова рубить для печей, хоть записывать что…Я научусь! Обещаю!

Иван посмотрел на меня, и его лицо расплылось в широкой, тёплой улыбке. Он снова хлопает меня по плечу, уже с одобрением.

— Вот это настрой! Так и надо! Рад буду с тобой бок о бок работать. Знаешь, Мишка, — он вдруг стал серьёзен, — главное здесь — не бояться пробовать. Ошибаться можно. Главное — понять, почему ошибся, и вперёд! Государь это понимает. Вот, — он повернулся и открыл дверь в боковом коридоре. — А пока — твоя каморка. Скромно, но своё.

Комната была небольшая, но светлая и с одним окном, смотрящим в сад. В ней стояла простая деревянная кровать с тюфяком, стул, стол у окна и сундук. Ничего лишнего. Но для меня это был дворец. Мой дворец.

— Размещайся, — говорит Иван. — Ужин скоро. Потом познакомлю с остальными ребятами. Не робей, свои все. — Он кивнул и вышел, оставив меня наедине с этим новым миром.

Захожу внутрь, ставлю свой узелок с нехитрым скарбом на пол. Потом подхожу к окну и распахиваю его. Пахнет травой и землёй, нагретой солнцем. Тишина стоит благодатная, и только пчела где-то гудит. Оборачиваюсь и снова окидываю взглядом комнату. На столе лежит толстая тетрадь в кожаном переплёте и несколько заточенных гусиных перьев. Для записей. Для мыслей.

Сердце сжимается от переполнявших чувств. Я подхожу к сундуку, открываю его и не спеша укладываю свои нехитрые пожитки: запасную рубаху, порты, обмотки для лаптей, мешочек с горстью родной земли из Каменки. Когда клал вещи, то чувствовал каждую, каждую складочку. Это было прощание. Прощание с прошлым.

Разобравшись с пожитками, со стуком закрываю крышку сундука. Потом подхожу к столу и провожу ладонью по гладкой, прохладной деревянной столешнице. Сегодня утром я шёл по мостовой, цепляясь лаптями за камни, и боялся потеряться в огромном людском море. А сейчас…Сейчас я сижу в своей комнате в царской Академии наук. Рядом — книги, приборы, умные люди. Впереди — работа, которая может принести огромную пользу для страны. Поташ…Золотое сырьё…

Открываю тетрадь, беру перо и окунаю его в стоявшую рядом чернильницу. Подношу перо к первой, чистой странице и старательно вывожу каждую букву:

«Михайло. Из Каменки. Работник Академии наук. Лета 7154 от сотворения мира…»

Глава 4

Воин пастыря

Солнце только поднималось над Москвой, а игумен Никон уже шагал по кремлёвской булыжной мостовой (в XVII веке вместо брусчатки из диабаза использовался обыкновенный булыжник). Никон шёл с трудом, ощущая тяжесть в ногах, которые, казалось, были залиты свинцом. Каждый шаг отдавался тяжким эхом в пустой груди. Он идёт на встречу с Царём. С Пастырем. И мысли его путались, словно нитки в руках нерадивой пряхи…

Чувствую, как липкий пот выступает на спине под рясой, а холодные ладони сжимаются в кулаки. Знаю, что сейчас испытываю страх. Сильный страх, но страх не перед властью земной — с боярами и воеводами я всегда говорил твёрдо и не робел. Нет. Тревога моя иная. Глубже сидит. Охватывает душу ледяными щупальцами. Простит ли меня пастырь? Примет ли? Или увидит во мне лишь грешную пыль, недостойную лика своего?

Вспоминаю свою жизнь. Мирскую — молодость бурную и страсти кипевшие. Церковную — путь от бедного сельского священника до игумена Кожеозерской обители. Сколько же я сотворил ошибок на этом пути! Сколько слабостей и сомнений допустил! Да не я один такой! Пьянство нынче среди нашей братии как моровая язва. И я борюсь с грехами, но…разве очистился? Разве моя вера всегда была крепкой скалой? Нет. Сомнения грызут словно черви!

И вот он. Алексей Михайлович. С малых лет — диво. Помню рассказы: младенец, а уже целые псалмы наизусть читает! В церквях иные попы и по складам еле бредут, а у него рекой льётся слово святое. А песнопения его! Лично их слышал. Не в храме — на площади! Тысячи людей стояли, затаив дыхание. А потом…рыдали. Рыдал и я, старый, видавший виды монах. Не стыжусь признаться. Голос его…не земной. Он проникал прямо в сердце, в самую глубь. Казалось, сами небеса раскрываются, и Господь протягивает руку. Надежда, такая яркая и жгучая, рождалась в душах очерствевших.

А чудеса исцеления его? Люди, которые прежде слепыми были — а ныне зрячи. Хромые, что теперь твёрдо стоят на ногах. Кто-то может сомневается и думает обман? Пусть, сомневаются. Я верю. Разве можно такое подделать? Разве может лжец обладать такой чистотой? Он не пьёт вина. Не знает женщин. С трёх лет служит литургию! Святость его как солнце, ослепительна и неоспорима. Иконы с ликом Алексея народ пишет самовольно. Видел я их. И…не поднялась рука велеть сжечь. Что-то удерживало. Страх? Или…признание? Страх. Вот он, мой старый знакомый. Ведь ни бояр, ни разбойников в лесу не боялся. Но однажды настоящий ужас сковал меня. Помню тот день, ясный, как сегодня. На улице какой-то безумец усомнился вслух: «Да не святой он вовсе!» Толпа…О Господи! Толпа набросилась на него, как звери. Голыми руками…разорвала. Клочья. Кровь. Никому не дали тело забрать. К утру псы растащили останки. Я стоял тогда, прижавшись к стене, дрожа всем телом. Такого страха не испытывал никогда. И этот страх просыпается во мне снова и снова, когда вижу толпы паломников, идущих за Алексеем, чтобы услышать голос, прикоснуться к земле, где ступала нога его. А после того венчания…после признательных слов государя: «Я — Пастырь Божий!»…Люди словно обезумили. Кричали, рыдали, бились в исступлении. И я опять почувствовал тот леденящий ужас. Перед силой, что движет ими. Перед Ним.

Этой ночью не сомкнул глаз. Лежал на жёсткой монастырской постели, ворочался. Мысли мои кружили словно осенние листья: «Как держать себя? О чём говорить? Увидит ли он мои старые грехи, записанные невидимыми буквами на душе?» Корил себя за маловерие, за все прошлые сомнения и падения. И дал себе зарок. Твёрдый. Если Царь — Пастырь скажет: «Умри за грехи свои», — умру. Не раздумывая. Приму смерть как милость, как очищение. Готов ко всему.