Спасти СССР. Реализация - Валерий Петрович Большаков

Пиастры!» — Я неловко пожал одним плечом. — Если откровенно, то мне даже приятно, что потратил то золото с толком — на вас с Томой. Ну, вот ты сама подумай, куда б я его дел? Домой бы понес? Мама с папой сразу бы потребовали, чтобы сдал клад, и получил бы свои двадцать пять процентов. А я же жадный! Чего это вдруг отдавать? Пиастры… Тьфу, червонцы! Я их продал. Ну да, это уголовно наказуемое деяние, но я же не весь клад сразу отнес, а частями… Врать не буду — и страшно было, и противно. Но даже за этот страх вы мне всё выплатили с процентами!

— Да чем же? — изумилась Софи.

— Теплом! Уютом! Покоем! Я тут у вас отдыхаю…

— Ладно, чудо! — рассмеялась «новорожденная».

— Всё поняла? — с нарочитой строгостью сказал я.

— Ага! — кивнула она.

— Больше не будешь думать, как бы должок вернуть?

— Не-а! — Блондинистые волосы мотнулись, задевая мое лицо пушистыми кончиками.

Резко щелкнула клавиша, останавливая музыку, и звонкий голос Томы колыхнул надуманные видения:

— К столу! Будем торт есть. И толстеть!

— Будем! — радостно воскликнула Софи.

Вечер того же дня

Ленинград, улица 1-я Красноармейская

«Чемпион», смыв остатки пены с лица, утерся вафельным полотенцем. Колыхнул емким флаконом «Шипра», щедро плеснул на ладонь и обжег щеки.

«Надо же, не выпил, — криво усмехнулся Федор Дмитриевич. — Неужто меру узнал?»

Он сосчитал дни, и лишь головой покачал. Две недели подряд — ни капли! Рекорд, однако. Ну, на то и «Чемпион»…

Агент насупился.

Он не отвергал свой давнишний порыв. Не ругал себя, не насмехался зря — вот, мол, наскреб по сусекам души и налет совести, и шелуху стыда! Молча согласился с тем, что способен причинять добро.

«А негативы-то остались… А я не перековался!» — Федор Дмитриевич сжал губы.

Сознание двоилось. Его и к свету тянуло, и в привычный сумрак. Выбрать «светлый путь»? И что потом?

Сделать вид, будто ничего не было? Забыть, что предавал, что шпионил? Может, жениться еще, и на работу устроиться?

Ага, в фотоателье — юных балбесов щелкать, доросших до паспорта, или важных мадонн с младенцами…

«Всю жизнь мечтал! — кисло улыбнулся он. — Нет уж, милый… Выбрал стёжку-дорожку Эфиальта? Вот и держись ее! Забудет он… Ты-то, может, и забудешь, так тебе напомнят! Свои или чужие, не важно…»

«Чемпион» надел новую рубашку, застегнул маленькие тугие пуговки. Оглядел себя в зеркале, и накинул куртку.

Фотографии где?

Фотографии лежали в кармане.

Он вытащил их, держа, как три карты. Три валета.

Шурик Смирнов. Андрей Соколов. Денис Марьянович.

Федор Дмитриевич неприязненно оглядел отроческие лики, и аккуратно сунул их обратно в карман. Время еще есть.

Если поторопиться, можно успеть — черкнуть помадой полоску в условном месте «Vlad». Сигнал «снимут» сегодня же, и вся цэрэушная «станция» возрадуется…

Фыркнув, «Чемпион» шагнул за порог, и закрыл дверь на четыре оборота.

Глава 3

Пятница, 27 октября. День

Москва, Кремль

На «комсомольский парад», взбудораживший Красную площадь, я просто не успел, но не очень-то и расстроился.

Тысячи студентов, молодых рабочих, парней и девушек с вишневыми капельками значков ВЛКСМ на груди прошли мимо трибуны Мавзолея, простодушно и чистосердечно радуясь празднику. А я лишь вчера, за минуту до полуночи, помахал родителям из окна вагона, и «Красная стрела» увезла меня — под музыку Глиэра…

Моими соседями по купе оказались двое солидных партработников и смутно знакомый артист. Втроем они тихо бубнили чуть ли не до рассвета, плеская водочку из хрустального графинчика. Утром попутчики маялись всеми абстинентными прелестями, а вот я выспался.

Оделся, умылся, причесался — и здравствуй, Москва!

* * *

Столица принарядилась и даже помолодела — везде полоскали флаги, а над улицами танцевали с ветром кумачевые растяжки: «Комсомол — верный помощник и боевой резерв партии!»

Циничность, приобретенная за годы «прекрасного далёка», не опала с меня, как листва с дрожащей осинки, но как будто съежилась и закуклилась, не мешая вышагивать под бравурные марши, не застя красно-золотые отсветы.

В кремлевском Дворце съездов я и вовсе влился в большой, дружный коллектив молодых и дерзких. Меня окружили тысячи людей, гордых, красивых, съехавшихся со всей огромной страны. Понятия единства и братства были для них — для нас! — естественны, как дыхание, как сердечный стук. И мы шагали в ногу — бойцы одного великого отряда, того самого, что насмерть воевал белых генералов, бил фашистов, строил Братскую ГЭС и прорывался в космос…

Вслух я всего этого ни за что не сказал бы, стесняясь пафоса, но под необъятными сводами КДС высокое чудилось уместным. Оглядываешь бесконечные ряды, вслушиваешься в оживленный гул — и чувствуешь счастливые жимы внутри. А за сценой, за трибуной белеет бюст Ленина, отливая розовым на фоне алого стяга, и горят две даты: «1918» и «1978». С днем рождения, комсомол!

Я снисходительно хлопал юным пионерам, что маршировали в проходах — дедушек в президиуме умиляли звонкие детские голоса. Встряхивая пышными бантами, печатали шаг барабанщицы в желтом и горнисты в красном.

Это было красиво, это захватывало, как «Пионерская зорька» по утрам — ни малейшего сбоя, ни единой фальшивой ноты, зато какой напор, ликующий и благой!

Речей я не слушал, вместе со всеми хлопая «дорогому Леониду Ильичу», а думая о своем. У меня впереди еще целых три дня — надо обязательно встретиться с Канторовичем, с Гельфандом, с Сундуковым…

Доказательство Великой теоремы Ферма, в принципе, готово — вчерне. Но спешить нельзя, ни в коем случае. Лучше семь раз — да хоть семьдесят семь! — проверить каждую буквочку, каждую цифирку. Если я допущу хоть тень ошибки, Израэль Моисеевич убьет меня морально…

Если честно, то мне даже льстило знакомство с этим великим человеком. Гельфанд хитроумен, и я порой негодую на него, забывая о том, что он — настоящий гений. Колмогоров рассказывал, как встретил «Изю с Одессы»…

Юный Израэль окончил тогда девятый класс — и отправился покорять Москву. Разумеется, в МГУ с ним даже разговаривать не стали — куда ж в студенты мехмата без аттестата зрелости?

Но и домой возвращаться было стыдно. Доучиваться? Терять год драгоценного времени? А смысл?

Гельфанд покрутился, осмотрелся — и устроился гардеробщиком в Ленинскую библиотеку, поближе к сокровищам математической мысли. Там-то его и застал молодой еще Колмогоров — за чтением монографии по высшей математике.

«Мальчик, — съехидничал