Двадцать два несчастья - Данияр Саматович Сугралинов

«Я с ним разберусь. Обстоятельно разберусь, когда вернусь из Москвы».

Четыре-семь-восемь, Серега. Четыре-семь-восемь.

После трех циклов Система смилостивилась и не стала отнимать у меня жизнь из-за стресса. Я взял его под контроль и перенаправил злость в нужное русло. На энергию, чтобы добраться до Москвы.

Да и некогда мне было прямо сейчас разбираться с Брыжжаком. Чувство, что с каждым часом шансы на благополучный исход тают, становилось все острее. Нужно было спешить.

Впрочем, и оставить все так я тоже не мог: вонь разнесется на весь этаж, соседи увидят — и все, я снова тот самый алкаш Епиходов, который даже у собственного порога гадит. Вопрос только в том, оттарабанить дерьмо к Брыжжаку или… Не, не буду уподобляться маргиналам с пропитыми мозгами. Еще не хватало, чтобы кто-то увидел, а то ведь уже я стану подлецом-говносеятелем.

Зайдя обратно в квартиру и достав из-под раковины пакет, я вернулся на площадку. Глубоко вдохнув чистого воздуха и задержав дыхание, аккуратно, стараясь не касаться самой субстанции, подцепил коврик за края и быстро завернул его в пакет вместе со всем содержимым. Ничего, куплю новый.

И тут наверху снова включилась музыка, правда, уже не так громко: «Лох — это судьба! Лох — это судьба!».

— Сам ты лох, — хмыкнул я, обращаясь не сколько к Васе Стрельникову, сколько к Брыжжаку.

Завязав пакет тугим узлом и спустившись во двор, я швырнул его в мусорный контейнер.

Вернувшись наверх и зайдя в ванную, тщательно вымыл руки с мылом до локтей, как перед операцией. Дважды. Потом еще раз, на всякий случай. Хрен его знает, что за микробы в дерьме Брыжжака. Судя по всему, разносят тупизну и кретинизм.

Песня про лоха, поставленная на повтор, продолжала играть, но я уже окончательно успокоился.

Но с тобой, Брыжжак, мы еще не закончили!

Для убедительности погрозив наверх кулаком, я на время забыл об этом психе.

Схватил сумку и быстро проверил содержимое: паспорт, бутерброды, вся наличность. Вроде ничего не забыл.

После чего вышел на площадку и запер дверь на оба замка.

Холодный октябрьский воздух ударил в лицо, обжигая легкие. Вдохнув полной грудью, я зашагал к выходу из двора, и в этот момент вдруг зазвонил мобильник.

Я взглянул на экран, там было написано «Харитонов Ростислав Иванович», и сильно удивился. Вроде же попрощались навсегда. И вот чего ему надо? Неужели просек нашу хитрость с Мельником по увольнению меня по собственному желанию? Или что-то с теми тремя пациентами?

Телефон продолжал настойчиво звонить. Надо было отвечать. Я нажал «принять вызов».

— Сергей? Категорически приветствую! — прозвучал в трубке излишне бодрый голос бывшего начальника. — Как ты там? По работе еще не соскучился?

— Здравствуйте, Ростислав Иванович, — ответил я и, не отвечая на явную поддевку, спросил: — Случилось что?

— А знаешь, случилось! — Голос бывшего шефа заискрился солнечной лучезарностью. — Тебя очень хочет видеть лично Ильнур Фанисович!

Он сделал загадочную паузу, видимо, для того чтобы я проникся и спросил, зачем он хочет меня видеть.

Я проникся, но спросил совершенно другое:

— А кто такой Ильнур Фанисович?

— Да ты что, Сергей! — фальшиво рассмеялся Харитонов. — Забыл, что ли? Это же господин Хусаинов! Отец Лейлы, которой ты так блестяще сделал операцию! И, между прочим, желает тебя отблагодарить! Так что гордись!

Глава 23

Я аж вздрогнул, непроизвольно, правда. Что-то как-то не але. Жених чуть не прибил, в аэропорту не выпустили, а отец хочет поблагодарить? Или у них теперь разные точки зрения?

Но озвучивать не стал. Пока не стал.

Тем временем Харитонов вкрадчиво, словно на кошачьих лапках, спросил:

— Ты можешь прийти в больницу? Сейчас только. Мы ждем…

— Могу.

— Только давай быстрее… пожалуйста! — Харитонов отключился.

Гадать о причинах такой срочности не стал. Очевидно, что отец Лейлы попросил, а Харитонов и рад услужить. Но спешить и брать такси не стал. Подождут.

Спокойно пошел пешком, дыша свежим воздухом и очищая голову от негативных мыслей. Потому что все они скрашивались одной такой, от которой хотелось петь. Я! Все еще! Живой!

Стоило зайти в больницу, как знакомые звуки и ощущения окутали меня со всех сторон. Запахи лекарств и дезинфицирующих средств вперемешку с озоном от кварцевых ламп, запахом горохового супа, кофе и человеческих страданий, страхов и робких надежд. Впрочем, в данный момент я был в таком состоянии, что не обращал на всю эту лирику никакого внимания.

Когда я поднялся на третий этаж, где находилось наше хирургическое отделение, знакомая медсестра посмотрела на меня странным взглядом и торопливо отвернулась.

Я сделал вид, что не заметил, прошел в кабинет к Харитонову. Из-за двери доносились голоса. Явно там сейчас собралось много людей.

Обозначив стуком свое присутствие, я вошел внутрь.

В кабинете заведующего отделением хирургии собралось несколько человек: сам Харитонов, который вид имел торжественный и важный, какой-то незнакомый пожилой толстяк с холеным капризным лицом, скорее всего, легендарный Хусаинов. А еще были Соломон Абрамович Рубинштейн и двое каких-то незнакомых мне мужиков, очевидно, пришедших с ними.

Мельник, кстати, тоже здесь был. А вот его вид мне не очень понравился: он был бледным, а при взгляде на меня быстренько отвел взгляд. Также присутствовали еще несколько человек из нашего отделения, все ведущие врачи из хирургии.

— Добрый день, — бесстрастно поздоровался я и напомнил Харитонову о цели своего визита: — Вы мне звонили.

— Да-да, проходи, Сергей, — каким-то совершенно непривычным для него возвышенным тоном сказал Харитонов. — Вон, присаживайся туда.

Он кивнул мне на простой деревянный стул, который стоял в самом дальнем углу, у края стола, и разительно отличался от остальной мебели в кабинете. Очевидно, специально принесли для меня.

В такие игры я тоже умел играть, прекрасно понимая, почему меня хотят усадить именно туда — эдакий психологический прессинг, мол, твое место вон где. Но я не собирался быть бедным родственником, сиротинушкой, которого пригласили из барской милости. Спокойно, ни слова не говоря, я взял стул и неторопливо подтянул его к центру комнаты, где сел так, чтобы мне было удобно и хорошо видно всех. А всем — меня.

У присутствующих вытянулись лица, но они постарались скрыть это. Правда, один молодой хирург глянул на меня одобрительно и торопливо спрятал смешинку в глазах. Остальные смотрели гневно и осуждающе, мол, как посмел?

Зато у Харитонова глаза на лоб полезли, и он стал похож на свежемороженого