Сердце Изнанки. Книга – 2 - Олег Валентинович Ковальчук

С этим я и пришёл, — произнёс я, подаваясь вперед. — Я готов приложить все усилия, чтобы вытащить вас, но сами понимаете… нужно понять, готовы ли вы с нами вообще работать?

Медведев нахмурился, его взгляд стал жестким, испытующим — взгляд человека, привыкшего командовать людьми и принимать мгновенные решения в критических ситуациях.

— То есть, если я с вами работать не захочу, спасать не станете? — сощурился он, и в его глазах промелькнуло что-то, похожее на разочарование.

Это был правильный вопрос, бьющий прямо в цель. Он проверял меня — каковы мои настоящие мотивы, что за человек стоит перед ним. И я понял: солгать сейчас — значит потерять его доверие навсегда.

— Всё равно стану, — твёрдо произнёс я, прямо глядя ему прямо в глаза. — Нравишься ты мне, Медведев. Ты доблестный боец, и то, что о тебе говорят… — я запнулся, подыскивая правильные слова, — для меня будет честь, если ты согласишься работать со мной, но я готов в любом случае потратить силы, чтобы спасти тебя от смертной казни. Просто, потому что такие, как ты, должны и дальше жить, служить своему отечеству и приносить пользу.

Где-то за стенами камеры раздались шаги — караульные совершали обход. Медведев мгновенно напрягся, как хищник, готовый к прыжку, но тут же расслабился, поняв, что шаги удаляются. Эта реакция выдавала в нем человека действия, привыкшего жить в постоянной готовности.

Медведев покивал, словно соглашаясь с какими-то своими мыслями.

— Это все, конечно, очень хорошо, и я вижу, что ты юноша славный, — произнёс он с ноткой отеческой теплоты, которая странно контрастировала с его суровым обликом. — Но если помилования не будет, я не вижу других вариантов, чем тебе помочь. Единственное, что могу тебе предложить — договориться с местным руководством, чтобы дали тебе прийти на мой расстрел.

В его словах звучало притворное смирение.

Я положил на стол ключи от камеры. Металл тускло блеснул в неверном свете, словно подмигивая нам — вот он, путь к свободе, стоит лишь протянуть руку.

— А что, если просто уйти? — произнёс я, внимательно наблюдая за его реакцией. — Ты ведь сильный воин, я знаю, ты сможешь отсюда уйти… самостоятельно, я в этом не сомневаюсь.

Медведев даже не взглянул на ключи. Он тяжело вздохнул, и в этом вздохе была усталость человека, который слишком много видел и слишком много пережил. Он медленно поднялся с койки и подошел к маленькому окну, за которым виднелся кусочек хмурого неба — единственная связь с внешним миром.

— Во-первых, эта камера изнутри не открывается, — хмыкнул он, не оборачиваясь. — Во-вторых, я и без ключей могу взломать эту дверь. Мой дар мне позволяет. И выйти отсюда тоже могу. — Он обернулся, и в его глазах читалась несгибаемая решимость. — Но делать так не стану.

— Почему же? — спросил я с искренним недоумением. — Неужто твоя жизнь тебе так не дорога?

Он усмехнулся, но это была грустная усмешка.

— Жизнь дорога, — произнёс он, и голос его звучал твёрдо, как металл, — но честь ещё дороже. Не стану я идти против воли императора и армии. Пускай со мной так обошлись, но честь мундира для меня все ещё кое-что значит. Пускай и называют теперь преступником. — он немного помолчал, придавая вес словам. — И в бегах я жить не собираюсь, боясь каждого шороха — не для меня такое. Я привык грудью идти на врага, а не прятаться и трястись от каждого шороха. — Он подошел ближе, и его глаза сверкнули решимостью. — Я свою честь побегом от смерти марать не стану, — твёрдо произнёс он, и каждое слово звучало как клятва.

— Так, есть же помилование! — чуть было не выкрикнул я, чувствуя, как во мне растет раздражение. — Нужно всего лишь три дня выждать, дождаться, когда помилование вступит в силу, и потом можешь вернуться в камеру, и тогда уже будем разбираться.

— Вижу, Пылаев, что ты ещё молод, — произнёс он без упрека, просто констатируя факт.

Я хмыкнул, но ничего говорить на этот счёт не стал. Хоть я и не помнил прошлого, но я вполне могу быть постарше этого вояки.

— Так тебе скажу — если судьба распорядилась таким образом, значит, зачем-то это нужно. — Он сел обратно на койку, и пружины тихо скрипнули под его весом. — Если судьбе угодно, чтобы я выжил, я обязательно выживу. И тогда в благодарность за то, что ты сам ко мне пришёл, я послужу твоему роду. Во всяком случае… — он потер подбородок, задумавшись, — о Пылаевых ничего плохого не слышал, только хорошее. В армию же я точно больше не вернусь.

Я слушал внимательно и не перебивал.

— Послужить же. Благородному роду. Я в этом не вижу ничего предосудительного, — в его голосе звучала странная отрешенность человека, который уже смирился со своей участью. — К тому же, несмотря на все мои заслуги, от чего-то так вышло, что только ты ко мне явился за все то время, что я здесь провёл.

Я смотрел на него и видел, как десять дней ожидания расстрела изменили некогда бравого офицера. Он осунулся, под глазами залегли тени, которых скорее всего не было раньше. Он наверное и не спал эти дни. Но в его взгляде не было и капли отчаяния, а скорее философское принятие неизбежного.

— Я много о чем думал здесь, — продолжил он, потирая запястья, стёртые кандалами. — О том, как повернулась ко мне жизнь. Как несправедливо обошёлся со мной генерал, и о тех словах, которые он говорил. Даже удивительно, что он столь… нелестно отозвался о тех подвигах, что и ему принесли императорские награды. Обесценил он их, втоптал в грязь. Выходит, что не на том месте я был.

Он замолчал, глядя куда-то мимо меня, в одну точку на стене, словно всматриваясь в свою прошлую жизнь — блестящую карьеру, уважение товарищей, награды от самого императора. Всё это осталось по ту сторону тюремной решетки. Теперь же оставались лишь считанные дни перед расстрелом.

— И это такая ирония судьбы, — горько усмехнулся он. — Ещё недавно у меня была батарея под командованием, солдаты смотрели мне в рот, ловили каждое слово. А сейчас даже тюремщики не удостаивают взглядом, просовывая похлебку под дверь. Я в последнее время, часто задаю сам себе вопросы —