Цикл романов "Целитель". Компиляция. Книги 1-17 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

– Провести операцию на сознании, – криво усмехнулся я. – Давно хотел… пооперировать, но вмешиваться в работу мозга… чревато. А тут выбора нет! Вернее, есть, но убивать мне надоело. Попробую вылечить!

Григорий издал легкий стон, правая нога шевельнулась. Да, здорово я его треснул – вон, вся щека синяя. Собравшись с силами, я подступился к Ершову, став за спинкой кресла, и возложил ему руки на голову, стараясь не думать о спутанных волосах.

Мне предстояла сложнейшая и очень тонкая работа – разорвать одни связи в мозге и протянуть другие. Убавить себялюбие и «долить» ответственности. Сделать для Ершова понятия «честь» и «долг» значимыми. Пробудить истинное благородство и реанимировать совесть. Никогда бы я не решился сотворить такое с обычным человеком – пятьдесят на пятьдесят, что после «операции» пациента придется отвозить в психушку. Или в морг.

Но Ершов был врагом. Значит, надо его сделать другом.

Я закрыл глаза, ощущая сложнейшую вязь нейронов, трехмерную паутину, оплетавшую наш разум, путаницу слабых токов. Никакой ауры, якобы зримой экстрасенсами, я не углядел, но вот «горячие» сгустки эгоистических наклонностей приметил. И стал их «охлаждать», осторожно разрывая кое-какие «ниточки», определявшие характер Ершова лет с трех – именно тогда закладывается девяносто процентов связей в мозге.

Операция длилась минут пять, но мне эти долгие секунды показались вечностью. Я до того вымотался, что едва устоял, цепляясь за кресло. Кое-как доплелся до дивана и ухнул, отваливаясь на спинку.

– Что с тобой? – склонилась надо мной Марина. – Мишенька!

– Все нормально… – выдавил я. – Вымотался просто…

Ершов громко застонал, откидывая голову на спинку и морщась. Раскрыв глаза, он посмотрел на девушку, на меня, на свои спеленутые руки и уткнулся лицом в растопыренные ладони. Его плечи затряслись, он постанывал, размазывая слезы грязными пальцами.

– Что с ним? – боязливо спросила Марина.

– Муки совести… – слабо улыбнулся я. – Катарсис…[49]

– Простите-е… – заскулил Ершов, упираясь локтями в колени. – Мариночка, прости… Михаил…

– Марин, – попросил я, – разрежь ему пластырь.

– Думаешь? – засомневалась «скво».

– Режь.

Девушка подошла к Ершову, который качался, тихонечко подвывая, и осторожно тронула его за рукав. Григорий вздрогнул, поднимая мокрое, страшное, грязное лицо, – и надо было видеть, какой робкой надеждой засветились его глаза!

– Руки, – буркнула Марина, качнув ножом, и Ершов с готовностью протянул свои запачканные конечности.

«Если Марина станет их резать, он и это стерпит», – подумал я и с кряхтением сел, отдуваясь. Да-а… Вот это ничего себе… Ну, у меня уже бывало так, чтобы устать, «как никогда». Профессиональный рост.

С треском лопнул лейкопластырь, и Ершов со второго раза отодрал клейкие путы.

– Спасибо! – выдохнул он, успокаиваясь.

– Пожалуйста, – проворчала «скво».

Помолчав, Григорий глянул в мою сторону и горько усмехнулся.

– Еще недавно я верил обещанию Калугина перевести меня в ПГУ. А я же знал, знал, что он предатель! И все равно, решил воспользоваться случаем. И кто я после этого? – погладив свою щеку, он болезненно поморщился: – Хорошо ты мне врезал, аж мозги сполоснуло!

– Ты все это время скрывался? – подала голос Марина.

– Прятался, – скривился Григорий, – ушел на дно, как подводная лодка… Воняю теперь.

– Можешь воспользоваться моей ванной… – предложила «скво» без особого желания.

– Нет-нет! – поспешно ответил Ершов. – Знаю одну дачку, а при ней банька. Растоплю, как полагается, приведу себя в порядок…

– Планы есть? – спросил я. Последние несколько минут я стал ощущать Ершова очень хорошо. Это был другой человек, операция на сознании прошла успешно.

– А какие у меня планы? – вздохнул Григорий. – Вымоюсь, наглажусь – и к Первенцеву. Ему решать с моими планами… Ладно, пойду я… – Поднявшись, он забормотал: – Натоптал тебе тут…

Слабость из меня уходила понемногу, но не потакать же ей. Наклонившись, я поднял табельное оружие Ершова, встал и протянул ему.

– Держи.

Григорий болезненно сморщился, но осторожно принял «макаров» и как-то стыдливо запихал в карман.

– Ну, пошел я…

– До свиданья, – сказала Марина.

Ершов заулыбался до того по-детски, что меня даже жалость «пробила».

– До свиданья! – торопливо сказал он и скрылся за дверью.

А мы с Мариной сидели и молчали.

– Ну что? – я начал вставать, глядя на девушку. – Пойдем гулять?

– Пошли! – встрепенулась «скво». – А то уже два скоро!

На этот раз неведомые боги пространства смилостивились над Келли и не стали его мучить головными болями после перелета через океан. Посольский лимузин мягко катил из Шереметьева, и Дэвид ощутил удовлетворение – негатив покинул его, облез, как старая краска, облупился с души шелухой.

В принципе, и Рождество он провел, как полагается – с индейкой под клюквенным соусом да с яблочным пирогом. В счастливом одиночестве. Наверное, тогдашнее умиротворение и пригладило чувства, осадило муть. Ну, и слава богу.

Келли давно препарировал свою природу – в нем вечно боролись два начала, подталкивая и осаживая, пихая на подвиги и удерживая дома. Поддашься лени, отдохнешь, отсидишься за прочными стенами, наслаждаясь покоем, а через день-другой уже чувствуешь беспокойство. Выдержать можно неделю, не дольше – дурацкому организму станет не хватать адреналина, всех этих опасностей, тайн и хождений по лезвию, когда нет полутонов и оттенков – мир делится на черное и белое, а твоя задача – пройти дистанцию, уворачиваясь от холодного оружия и вжимаясь в грязь, всем своим трясущимся нутром ощущая, как свистят пули, выпущенные из оружия огнестрельного. Разумеется, опять кончается терпение, и ты снова жаждешь тишины, горячей ванны, бурбона на два пальца и контрабандной сигары.

И вот минула очередная неделя покоя и умиротворения…

Келли усмехнулся: «И снова в бой, – как писал тот русский поэт…» А в Советской России бой начинается прямо в аэропорту, как только удастся миновать пограничный кордон. Сразу возвращаются полузабытые настороженность и готовность уйти с линии огня. Или открыть огонь на поражение…

За окном поплыли московские улицы, украшенные иллюминацией, но все равно казавшиеся голыми и пустыми без рекламных огней. В этом Келли находил особенный советский шарм, смелое противоборство с бездушной куплей-продажей, давным-давно завладевшими Западом. Вот только поверить в то, что коммунисты предпочитают мелкобуржуазные радости человеческим отношениям, мешали иные приметы – идеология напирала со всех сторон: со стен домов, с перекрестков, с растяжек над улицами. Везде, повсюду трепетали красные флаги и крошечные флажки, профили Ленина, а то и всей большевистской троицы, считая Маркса с Энгельсом. Еще советские мастера пропаганды и агитации обожали громоздить серпы с молотами… «Тоже своего рода реклама!» – усмехнулся резидент. Но сейчас, поздним вечером, вся эта nagliadnaya agitatsia словно попряталась, скрылась в темноте.

Легкий стылый ветерок мел поземкой, завивая конфетти и петли серпантина. Минул Новый год, промелькнул между полуночью и первой секундой 1975-го, а ждать ли нового счастья?..

– Русский Новый год – это что-то среднее между нашим Рождеством и Днем благодарения, – бодро сказал Джек Даунинг, проявивший инициативу и встретивший Келли в аэропорту. – Кстати, как отметили Рождество?

– В тишине и покое, – усмехнулся Дэвид и покосился на Джека.

Даунинг числился гражданским помощником атташе по вопросам обороны в посольстве США, а на деле подчинялся ему. Как там русские говаривают? Инициатива наказуема?

Келли усмехнулся, но не стал тут же «грузить» подчиненного – напряжение все не отпускало его. Вокруг притаилась Москва…