Кондитер Ивана Грозного - Павел Смолин

Не верю я, что что-то «зашито» прямо в гены. Просто правы были коммунисты, когда говорили, что «бытие определяет сознание». Пресловутое чувство ранга Колька неосознанно впитывал с момента, когда начал понимать хоть что-то. В этой связи, облачившись в чистую, пусть и сильно «на вырост», рубаху, новенькие лапти и умывший рожу в бочке при помощи явно узревшего в действе древний мотив метафорического перерождения Силуана, мальчик попросту не мог не ощущать на себе завистливо-восхищенные взгляды остающихся жить в деревне ребят и не испытывать от этого приятные чувства.

Они, вместе с Федькиным «забалтыванием» и вдолбленным нами пониманием того, что семья-то вот она, рукой подать, помогли «последышу» успокоиться и перестать грустить о разлуке с мамой, папой, братьями и сестрами. Вот те грустить прямо сейчас продолжают, потому что они вообще-то тоже грамоте и счету обучены, а я забрал самого младшего, сиречь – бестолкового.

Ох, грехи мои тяжкие. Ничего, уже привыкаю, и может даже в какой-то момент научусь спокойно стоять, пока кто-то «поганит сапоги своими губами». Социальный строй и его обычаи меняются долго. Естественным образом – за столетия. Ценой большой крови – лет за двадцать-тридцать в эпоху газет, железных дорог и телеграфа. Здесь… Здесь – вообще никак, и даже пытаться глупо.

В монастыре Колька, как ясно из слов Силуана, раньше бывал, но лишь в малой, нужной отцу «по делу» части, поэтому, когда мы въехали в ворота и спешились, он крутил головой с широко открытым ртом.

- Жизнь в монастыре трудная, но Богоугодная, - на правах старожила объяснял порядки Федька. – Я тебе потом все покажу и расскажу, главное – сопли об себя не вытирай, слышь?

Быстро убрав доселе тянувшийся к носу рукав за спину, Колька шумно втянул сопли поглубже и заявил:

- Слышу.

- На, - вынув из сумы тряпицу, Федька прислонил ее к носу малыша.

«Последыш» высморкался к веселью проходящих (уверен, умышленно) мимо нас группок монахов и послушников. Улыбаются, по-христиански радуясь за нового помощника.

- Идет грек, богатства ведет! – вдруг раздалось справа, из-за угла землянки вышел Иннокентий.

Чистый! Драная, нуждающаяся в заплатках, грубая сермяга еще влажная – недавно отстирывал в какой-то бочке. Лишенное слоя грязи, но не копоти – это нормально, долго и кропотливо, с мылом и горячей водой оттирать нужно – лицо юродивого не больно-то отличалось от грязной версии себя, но мокрые, неопрятно висящие остатки волос и борода лишились копившихся годами колтунов и остатков всего подряд. Не блох – от них спасения нет. Даже торчащие из-под сермяги запястья и торчащие из рваных штанов коленки сияли условной, видимой только на контрасте, чистотой. Верхние, густо покрытые седыми волосами части ступней успели запылиться, а нижними Иннокентий ходит по нашей грешной Земле.

- Здравствуй, Иннокентий, - от души поклонился я юродивому.

Он помог мне с епископом, а теперь проделал ОЧЕНЬ серьезную работу над собой, смыв многолетний слой грязюки. Я полагал, что он на такое неспособен, но, похоже, я нечаянно послужил неким «триггером», от которого Иннокентия проняло до глубины души.

- Здравствуй, Гелий, - поклонился он в ответ. – Спасибо тебе мое сердечное! Думал, грехи мои ношу, а выходит душу свою плесенью гноил.

- Господа благодари, Иннокентий, - перенаправил я благодарность. – Грехи твои Господь давно простил, ибо каялся ты крепко. Прости и ты себя.

- Тяжел грех мой, - посмурнел лицом юродивый. – Сказать тебе?

- Федька, веди Кольку домой, - велел я помощнику и выдал пару денег. – Попроси у батюшки Федора тюфяк, одеяло…

- И подушку! – перебил он, сцапал монетки с руки, схватил «последыша» за руку и быстро зашагал дальше. – Все сделаю, дядька Гелий! Мы сейчас к батюшке Федору пойдем, ты – слышь – поклонись ему уважительно, а он те за это тюфяк помягче отыщет! – продолжил наставлять маленького подчиненного.

Скучно Федьке было: от бывших друзей да ровесников из принятых монастырем сирот он оторвался из-за статуса. Нет, играет с ними в свободное время, подкармливает чем Бог послал, но не более – чужой он им теперь. Еще есть соученики из «элитного» класса местной школы, но даже они для Федьки «мелковаты». А здесь – готовый младший брат. Еще один мой ходячий «гештальт». А дальше что будет? Сеть школ-интернатов, ПТУ и учебно-производственных комбинатов? А что, нормально звучит.

- Дети – что солнышко в небесах, - улыбнулся юродивый. – Но и солнце, бывает, по голове что камнем бьет, - посмурнел снова. – Камнями воробьев с поля нашего гонял я малым. Соскользнула рука, проломил я Юре камнем голову, - судорожно вздохнув, замолчал.

- Царствие небесное рабу Божьему Юрию, - перекрестился стоявший неподалеку монах.

- Царствие небесное! – откликнулся другой.

- Царствие небесное! – поддержали остальные пятеро.

- Велик грех, - не стал я обесценивать копившиеся десятилетиями чувства Иннокентия. – Но не стоит он жизни такой, Иннокентий. Простил тебя Господь давно уж, - повторил, положив руку на худое плечо юродивого. – Поживи по-людски срок жизни земной оставшийся… - о, идея! – Многое ты повидал, со многими людьми беседовал, в голове твоей – вся Русь Святая тобою виденная. Я батюшку писаря помочь попрошу – ты ему расскажи чего видел и слыхал.

- Житие мое? – с ужасом отшатнулся Иннокентий. – Куда мне, убивце грешному да сирому! – перекрестился. – Червем жил, прости, Господи, грязью да нечистотами душу свою травил.

- Да не житие! – поспешил успокоить я его. – Просто рассказы твои, память – не о тебе, а о людях, коих ты повидал и о случаях интересных, что видел и слышал. Не житием сие зваться будет, а «Рассказы странника Иннокентия».

А еще мне нужно записать и заказать перепись сказок для передачи Силуану и местным монахам-учителям, потому что сказки и вообще литература много способствуют формированию личности.

- Рассказы, стало быть, - успокоился юродивый.

- Рассказы, - подтвердил я. – Господь простил, а они станут твоим искуплением в мире земном.

- Спасибо, Гелий Давлатович, - отвесил мне Иннокентий низкий, земной поклон.

Будет потомкам литературный памятник.

Глава 22

Дни становились короче и