Столичный доктор. Том VII - Алексей Викторович Вязовский

Так быстро вернуть покровителя... Для меня это плохо. Алексеев ничего не забыл, ничего не простил. Надо отправить еще одну телеграмму Ли Хуану. Единственный человек, который у меня остался при дворе. Разумеется, если не считать Склифосовского. Впрочем, Николай Васильевич никогда не обладал талантом политической интриги. Да и здоровье его подводит всё сильнее.

— До меня еще эти известия не дошли. Видать, совсем в расчет брать перестали. Но это всё меняет. Надо срочно приводить особняк в исходное состояние.

— А что там было?

— Пустота. Даже дрова куда-то дели. Впрочем, нет, в одном помещении сохранилась штора. Правда, не совсем целая.

Алексей Николаевич только хмыкнул. Мотай на ус, тебе с этим перцем еще службу тащить.

— Евгений Александрович, — вдруг начал он с заминкой. — А что с противопульными шлемами?

— Лежат в ящиках, что с ними станется? Вы ведь сами...

— Я помню. Погорячился, был неправ. Я подумал, что в местах огневого соприкосновения... вне строя... как раз и можно было... В качестве эксперимента.

Хитро придумал.

— Не вижу трудностей. Присылайте людей, я отдам распоряжение, передадут вам.

Надо бы ущипнуть себя, может, я сплю?

Впрочем, чего это я все про себя. Надо позаботиться о людях. Макаров в обиду Джевецкого не даст, а вот Яковлев... Попросил Куропаткина задержаться еще на минутку, начал объяснять важность авиации в войне. В Гатчине уже проводили опыты с авиаразведкой, тут генерал сразу пообещал оказать всю возможную помощь. Так сказать, взял под личный контроль. Гора с плеч!

***

Начальник госпиталя, как водится, уже стоял на пороге, словно караул нес. Может, у них там действительно кто-то дежурит у окна, чтобы заранее сигналить Перевезову? А иначе как он всегда успевает спуститься вовремя? Впрочем, выбора нет — отмахнёшься от доклада, ещё и обидится.

— Здравствуйте, Андрей Николаевич, — я пожал ему руку. — Агнесс Григорьевна здесь?

— Так точно, ваше превосходительство, вместе с сестрами...

— Будьте добры, передайте, чтобы подошла в перевязочную. И пусть готовят Степана Осиповича.

Я зашёл в кабинет начальника и переоделся. В перевязочную в уличной одежде — себя не уважать. Вся работа коту под хвост, хоть с панацеумом, хоть без. Две минуты — и готов, а Агнесс уже ждала у дверей, опередила.

— Что-то случилось? — спросила она, чуть встревоженно.

— Да, меня отправили в отставку.

— Слава тебе, Господи! — перекрестилась она, облегчённо выдохнув. — Дошли мои молитвы! Не нужна тебе эта служба, ясно было с самого начала — не твоё. Как обычно: попользовались и выбросили. Надо собираться и уезжать побыстрее.

— Не всё так просто, — покачал я головой. — Дела сдать надо, людей устроить. Они же за мной поехали, а я их брошу?

Договорить не успел — привезли адмирала. Макаров выглядел поживее, на щеках выступил лёгкий румянец. Сначала я не собирался говорить ему об отставке, но смысла скрывать не было — всё равно разболтают.

— Какая несправедливость! — вспыхнул он. — Я этого так не оставлю! Сегодня же отправлю телеграмму в Царское!

Агнесс молча подала мне ватный шарик со спиртом, внимательно наблюдая за реакцией.

— И очень зря, — покачал я головой. — Сейчас там дуют совсем другие ветры. Лучше переждать.

А там я укачу в Швейцарию — и будь что будет. Как говорится, либо ишак сдохнет, либо падишах. Второе даже вероятнее — семнадцатый год всё ближе. Сами себя в могилу загоняют и не замечают. Озлобление народа дойдёт до пика в пятом году, а через двенадцать лет всё посыплется.

На выходе из перевязочной я взял жену под руку:

— Ты же совсем не видела города. Как насчёт прогулки? В особняке всё равно покоя нет — собирают вещи. Когда еще увидишь Порт-Артур?

Может и никогда, если город и крепость все-таки сдадут.

Агнесс оживилась, радостно кивнула и побежала предупредить главную сестру. А мне осталось только приказать извозчику положить в сани тёплый полог.

***

Морозный воздух доставал даже под медвежьей полостью. Сани скользили по обледенелой дороге, подпрыгивая на колеях, выбитых пушками — будто сам Порт-Артур не желал пускать чужаков в своё каменное нутро. Слева, за полосой застывшего прибоя, высились жёлто-серые скалы — сейчас совершенно голые. Ни травинки, ни кривого соснового сучка. Только чайки, режущие крыльями свинцовое небо, да рёв волн, бьющихся о берег в бесконечном штурме.

«Не город, а крепость на краю света», — подумал я, кутаясь в башлык. Санный полоз заскрипел, ныряя в тень горного хребта. Лошади фыркали, выбивая из ноздрей пар, похожий на пороховой дым.

— На Золотую гору! — крикнул я вознице, и он рванул вожжи, сворачивая на тропу, где снег лежал нетронутым, будто саван.

Чем выше мы поднимались, тем сильнее ветер выл в ушах, пронизывая до костей. Но когда сани остановились на вершине, дыхание перехватило — не от холода, а от вида.

Я спрыгнул вниз, подал руку Агнесс.

— Вот он, Артур, — сказал я, указывая вниз.

Под нами, будто в ладони, лежал Восточный бассейн: ветер причудливо загнул волны, шедшие к берегу большой дугой. Дальше, у подножия Перепелочной горы, жался Старый город — крыши фанз с загнутыми краями, узкие улочки, вдоль которых ветер гонял сорванные листки объявлений и обрывки тряпья. За ним чернела гора Большая, мрачная и неприступная, а у её подножия, словно растекшаяся глина, клубился дымками Новый китайский город — лабиринт из глины и соломы. Местный аналог цыганского самостроя из горбыля и картонных коробок. Или фавел, если на иностранном.

Агнесс задумчиво всмотрелась.

— Знаешь, на что похоже? На шахматную доску, — сказала наконец. — Только все фигуры разбросаны, как после неудачного хода.

— Очень точное замечание!

— Думаешь, японцы смогут его захватить?

Я тяжело вздохнул. Последние полгода мне стало казаться, что время - упруго. Пытаешься что-то менять, пытаешься, а ход истории неумолим, время тебя постоянно выталкивает обратно, на исходную. Что-то поменять можно, но немного и точно не что-то важное. Похоже невозможно предотвратить то, что временной поток определил как "необходимое событие". Чем значительнее событие, тем сильнее сопротивление истории любым попыткам ее изменить.

— Возможно. Но ты же помнишь, что в России легче всего живется фаталистам?

— Я помню эту твою странную “молитву” - Господи, дай мне смирение принять то, что я не могу изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость — отличить одно от другого. И знаешь что?

— Что?

— Это вовсе не русская