Кондитер Ивана Грозного - Павел Смолин

- Один я на Руси Святой, благо Господь за всеми чадами своими пригляд держит. Дела мои множатся, и со временем оных станет так много, что сам уследить не смогу никак. И дела сии не благородны и просты, как труд добрых землепашцев, а грамоты да счета требовать станут. Отпусти со мною Николая в монастырь. Слово даю – в обиду не дам, грамоте учить продолжу, а как подрастет – в уважаемые люди выведу, станет мне опорою. Тяжко вам будет без работника, знаю, и за помощника грамотного да счету обученного добро уплачу: коровою, конем да припасами на зиму.

Репутация у меня в этих краях уже сложилась – одесную от самого Настоятеля сижу, отмечен вниманием епископа и «суперзвездного» юродивого, относительно богат, загадочного, но однозначно знатного происхождения – но меня все равно поразило до глубины души быстрое согласие батюшки и попадьи. Им и в голову не пришло, что я могу оказаться садистом, маньяком или другой какой мразью. Впрочем, я ж в монастырь Николая забираю, рукой подать, а ежели «чудить» начну в дурную сторону, никакая репутация не убережет – добрые средневековые русичи мразей давят без всяческих сожалений. Тем не менее, чудно мне это, а еще было чудно, что батюшка Силуан – первый в этой жизни человек, который со мной торговался в сторону уменьшения своей прибыли. Я, однако, был неумолим, и, ударив по рукам, отправился со своими в монастырь, пообещав вернуться с оплатой вечером.

И пошли вы к псу под хвост, никчемные в эти времена рудименты из будущего - не торговля детьми это, а инвестиция в кадры с одной стороны, и забота о лучшем будущем для «последыша» с другой.

***

Телега везла нас домой, а я изо всех сил старался не смотреть на провожающих нас взглядом жителей посада. Сильно меня бытом семьи Силуана приложило, и абстрагироваться при помощи мыслей о «русском вневременье» уже не получалось. Живые люди вокруг. Монастырь-то, несмотря на необходимость без дураков серьезно, а не как мы с Василием да Ярославом, трудиться, почитай что санаторий – кормят, поят, выделяют койко-место, одевают. Жизнь такая, конечно, на любителя, но вести даже не «полу», а совсем голодное, как крестьянам, существование не приходится.

Силуан-то такой не один, по всей Руси «худых» хозяйств ничуть не меньше, чем «средних» али «крепких» (это как у бортника) рассыпано. Сидят пресловутые «семеро по лавкам», одну буханку хлеба на всех делят, причем растягивая на два-три дня, остальное время в лучшем случае пробавляясь репой да жиденьким кваском.

Вон пацаненок лет четырех на нас смотрит, пальцем в носу ковыряет. Одет как при неолите – в одну набедренную повязку, что дает прекрасную возможность рассмотреть торчащий из-под грязной, загорелой кожи скелет и нездорово-выпуклый живот. Вырастет он метров до полутора (если не помрет, прости-Господи и пошли малышу здоровья и многих лет жизни!), в двадцать пять будет считаться уже пожилым, и к этому времени, ежели Господь будет к нему милостив, будет у него своих таких «кроманьонцев» не меньше трех-четверых. В тридцать – уже старик, здоровье ни к черту, и каждый день может стать последним. И вся жизнь – здесь вот, в сельхозработах и животноводстве. Что он увидит в этой жизни? Максимум – ближайший городок, а в остальном – горе и нищету в самых жестоких их проявлениях.

Ох, грехи наши тяжкие. Вспомню-ка лучше крепкое хозяйство бортника, его щекастеньких да нормально одетых деток, посмотрю вон на тех, получше питающихся малышей, у которых пусть и плохонькие, но рубахи – а нафига ребенку новую выдавать, он же ее быстро в негодность приведет - и поговорю со спутниками:

- Тимофей, а какой с твоего поместья прибыток, ежели не секрет и ежели за год посчитать?

Немного в местном ценообразовании уже разобрался, но нужно продолжать собирать статистику – мне в какой-то момент придется много торговать и платить людям зарплаты.

- Да какой там секрет, - отмахнулся Тимофей. – Довольствие денежное мне Владыко положил два рубля на год. С поместья… - он пожал плечами. – Год от году по-разному, бывает и те ж два рубля, а бывает и все семь. Точно, ежели начистоту, не знаю – хозяйством жена занимается, да старший мой, Алексей, я туды шибко не лезу, служба у меня нынче легкая, коня с-под меня да арматуру портить, слава Богу, считай и не кому, пущай копится деньга, у меня три дочери вслед за старшим народилось, будет им приданое, - оживившись от пришедшей в голову мысли, он ухмыльнулся. – Тебе-то, Гелий Давлатович, ужо жениться пора, может Алёнку мою возьмешь? Я тебе за нее десяток коз с козлом, корову да десять рублёв серебром дам.

- Мало! – примерил на себя роль свата Василий. – Жених-то, чай, не калика босоногий, а уважаемый человек! Сам подумай – кого попало Его Высокопреподобие с Его Преосвещенство рядом с собою сажать не станут. И это на шестнадцатом-то годе жизни! Далеко пойдет Гелий Давлатович, не удивлюсь ежели однажды и впрямь, как собирался, при кухне Государевой трудиться станет, да не абы кем. Уже сейчас – богат. Норов, опять же, добрый, зазря дочку твою поколачивать не будет, а жить она станет в тереме красивом, с обслугою. Какие тут десять коз? Да за такого жениха семье твоей веками расплачиваться придется!

- Двадцать коз, три коровы и одиннадцать рублёв? – добавил Тимофей.

- Да ты что! – возмутился плотник. – Он же ж грек! Много ль греков на Руси? Ни у кого такого зятя не будет, токмо у тебя!

- Четыре коровы?

С удовольствием слушая шутливый торг, я обдумывал одну важную, совсем упущенною из виду поначалу вещь. Я со своей «вскрывшейся» родословной и неизбежными в будущем капиталами являюсь одним из завиднейших женихов на Руси. Это одновременно и высочайшего уровня козырь, если я смогу его удачно разыграть, и еще одна «черная метка» на моей бедовой голове. Не удивляюсь, если дня через три – столько Владыке требуется, чтобы добраться до Москвы, поговорить обо мне с начальством, тому – поговорить еще с кем-то, а что знают трое, то знает и вся Русь – московская элита встанет на уши. Недельки две нужно уважаемым средневековым