Мы из блюза (СИ) - Сорокин Дмитрий

[1] Текст автора

[2] Песня «Пуля виноватого найдет», автор – Игорь («Егор») Летов

[3] Песня «Сова» группы «Большой Ногами». Написана и исполняется автором.

Глава 19

Распутин-блюз

Не снимая шинели по причине некоторой прохдады, Блок сидел за столом в хате и писал. Писал отнюдь не стихи – они здесь, в Белоруссии, среди унылой рутины войны, прорывались не часто, - но всего лишь дневной отчет о выполненной 13-й инженерно-строительной дружиной Союза земств и городов работе по восстановлению окопов, траншей и прочей полевой фортификации. Писанина эта давно стала привычной, немалый по размерам документ рождался быстро, благо почти на каждый его пункт имелась запись в блокноте, сделанная самим Блоком либо кем-нибудь из коллег на других участках.

Скрипнула дверь, вошел добрый знакомец – прапорщик Штиллер.

- Ага, как знал, Александр Александрович, что здесь застану. Чаем не богаты ли?

- Ох, Виктор Рудольфович, и богат, и нищ! – оторвался Блок от отчета. - Заработался, верите ли – совершенно забыл не то, что про чай, но даже про обед!

- Ну, это мы поправим, - и Штиллер, не прибегая к помощи нижних чинов, не без труда раздул огонь в печке, подбросил еще сухих березовых дров и поставил на плиту котелок с водой.

Пока он проделывал все эти увлекательные процедуры, Блок продолжал трудиться над отчетом.

- Фух! – шумно выдохнул прапорщик. – Ну, теперь только кипятку дождаться. Бросьте вы этот чертов отчет, ради бога, идемте во двор, покурим.

Во дворе Блок в бессчетный раз удивился, насколько же в хате душно – и как тут свежо. Работая, погружаешься с головой во все эти цифры и неминуемые на фронте происшествия, и о личном комфорте как-то не думаешь. И каждый раз: Боже! Хорошо-то как! Хорошо-о!

С благодарностью приняв от Штиллера папиросу, он снова вдохнул полной грудью и, услышав в небе смутный звук, поднял глаза. Там, на приличной высоте, перекликаясь, клином летели журавли.

- И клином журавлиным в поднебесье, со всей своей размотанной душой, я покидаю стылое Полесье, и остаюсь на вечный век с тобой, - пробормотал Блок и смущенно добавил: - Сущий ужас, конечно. Кажется, я разучился слагать стихи.

- Да будет вам, - ухмыльнулся Штиллер. – Что единожды дано, никуда не денется, просто всему свое время. Верно говорю, Александр Александрович. Да вот же, что сообщить-то спешил: непременно будьте нынче в собрании! Привезли много нового, в том числе пластинки для граммофона – самые что ни есть недавние. Даже Коровьева умудрились раздобыть, верите ли!

- Коровьев? – удивился Блок. - А кто это?

- Ну, как же! Новоявленный кумир! Появился едва дней десять тому, а уж вся Россия… ну, Петроград с Москвой уж точно, по нему с ума сходят! Я сам, признаться, не слышал ещё. Но о личности сего исполнителя весьма наслышан – слухами-то земля полнится!

- Ах, Виктор Рудольфович, и откуда только вы все знаете?

- Так выходит, - развел руками прапорщик.

В собрании вечером было людно, пришли все, кто мог себе это позволить. Пластинок, и впрямь, привезли немало – и народных, и романсов, но два «главных блюда» оставили напоследок. Сперва Александра Александровича в самое сердце поразили новые песни Вертинского. Прежние-то он слышал – мило, трогательно, но очень как-то богемненько, что ли. Как говаривал некогда Андрей, который Борис[1], «наш уютненький декадансик». И вот вам, пожалуйста: каскады даже не символов, а каких-то суперсимволов, гиперсимволов! Мощнейшая поэзия, которая ну никак не вяжется с мягким фортепианным аккомпанементом и устало-грассирующим голосом певца – ну так и голос стал жестче и манера – куда резче, да и по роялю временами как бы не молотком били! Вот это да!

Коровьев же оказался чем-то вовсе неведомым, будто из иного, нездешнего мира пришедшим. Привычные, вроде бы, стихи – о, вот и старый добрый Белый, легок на помине, - вот еще стихи простые, ничего необычного, но в сочетании с незнакомой музыкой и ритмикой всё это бесконечно завораживало и затягивало в себя.

Напившись крепкого чаю до почти буддийского просветления, вместо чтоб закончить наконец отчет или хотя бы лечь спать, Блок полночи терзал бумагу, перья, душу, спеша зафиксировать хотя бы слепок этого откровения, а в голове упрямо крутился Вертинский:

Просто варежка потерялась,

Да одна нога за другую запиналась.

Просто всё уже было,

Просто всё уже было…

Просто лишь когда человече мрёт -

Лишь тогда он не врёт. [2]

***

Когда запыхавшийся Васька примчался в заветное место возле устья Пресни, Прокоп уже был там – а как же, издали слыхать балалаечный звон. Но вот что неприятно поразило гимназиста, так это что друг оказался не один. Три незнакомых парня и две девчонки сидели рядом и слушали певца. За несколько дней Прокоп изрядно продвинулся в постижении основ блюза, потому что все песни с коровьевских пластинок, звучавших в трактире, получались у него уже почти хорошо. Незнакомцы, во всяком случае, смотрели Прокопу в рот, развесив уши – вниманием публики он завладел безраздельно. Васька отметил осунувшееся лицо друга и черные круги вокруг глаз: похоже, отдавшись музыке, спать он вовсе перестал. А ведь ему еще и работать надо от зари до зари!

- Васька, привет! – устало улыбнулся Прокоп, закончив песню про большого и ненужного. – А я песню сложил!

- Ух ты! – в самом деле удивился Васька. – Сам?!

- Ага! Я что понял-то: песни у Коровьева – они грустные. Я попробовал что-то такое просто грустное придумать, но всякий раз сиротская песня выходила. А потом подумал еще, и решил сочинить про себя.

- А почему про себя-то? – не понял гимназист.

- Так легче, - пожал плечами друг. – Да и мою жизнь особо веселой не назовешь.

- Ну-ка, интересно!

- Только это, - шмыгнул носом Прокоп, - не мастер я вирши-то слагать. Так что просто спел как есть, не судите строго… почтеннейшая публика.

Это подай, то принеси,

Одна нога здесь – другая там.

Вымой полы. Возьми сельдь иваси -

И в нумер четвертый снеси господам.

Эй, где ты там?

Вот ужо я тебе-то задам!

А я три струны зажимаю.

На балалайке играю.

То плачу, а то и смеюсь -

И так получается блюз.

Грязных тарелок тащи со столов!

К зеленщику в лавку сгнояй!

Выгони прочь приблудных котов!

Подай-принеси! А ну, не зевай!

Эй, где ты там?

Вот ужо я тебе-то задам!

А я три струны зажимаю.

На балалайке играю.

То плачу, а то и смеюсь -

Вот такой получается блюз [3] .

Девочки захлопали, парни серьезно покивали.

- Здорово, брат, - только и нашел, что сказать Васька. – Хоть самого тебя уже на пластинку пиши!

За Дорогомиловым садилось солнце, смутно догадываясь, что в Белокаменной с недавних пор зарождается что-то интересное.

***

Утренняя газета повергла меня в эйфорическое состояние. Вряд ли кого еще когда-нибудь так радовало вполне официальное сообщение о собственной смерти. Всё! Никакого больше Распутина! Коровьев, Григорий Павлович, прошу любить и жаловать!

Вообще, уже которая подряд газета была, в основном, «за упокой»: кроме Распутина, в мир иной отправилось немало личностей по всей Российской империи. К примеру, в Сибири при попытке завладеть оружием исправника и бежать из места ссылки, был застрелен опасный социалист Яков Свердлов. В Петрограде при разных обстоятельствах покинули юдоль скорби господа Красин и Скрябин, которых репортеры, впрочем, довольно обтекаемо и осторожно, также причислили к социалистам.