Гном, убей немца! - Руслан Ряфатевич Агишев

словно молотком, выбило из моей головы все чувства и мысли.

— Братка, война с немцем началась, — это уже послышался ошарашенный голос дяди Сергея. — Смотри, уже заводская многотиражка вышла (многотиражная заводская газета)! — развернувшись к соседу, он показал на газету у того в руках. — Свежая, ведь? Товарищ, дай только одним глазком глянуть⁈

Они развернули газету и стали читать. Мне же толком не было видно, рост не позволял. Поэтому и пришлось встать на цыпочки.

— … Видел, видел, Севастополь уже бомбили⁈ — дядя Сергей так тыкал в газету пальцем, что едва-едва не порвал ее насквозь. — Житомир, Киев, Каунас… Мать честная!

— Как же так? А где же наши истребители? — растерянно спрашивал отец.

Наконец, я влез между ними и смог одним глазком заглянуть в газету. Только сразу же отпрянул назад, да еще так резко, что чуть не сбил с ног кого-то позади.

— Санька, отстань! — не оборачиваясь, в мою сторону махнул рукой отец.

Я же стоял на месте и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, словно на меня напал ступор. Сердце билось с такой силой, что, казалось, прямо сейчас выпрыгнет из груди. В висках стучало, заглушая окружающие звуки.

— Б-б-бать, б-батя, — с трудом заговорил я, дергая за рукав отца. — Д-д-дай… Б-б-бать, д-д-дай посмотреть.

— Что?

— Д-д-дай? — я тычу пальцем в газету.

— На, только не порви. Не наша.

Наконец, газета, свернутая трубочкой, оказалась у меня. Правда, сразу развернуть ее не удалось, руки дрожали.

— Не-ет, не-ет… Пусть я ошибся, обознался… — шептал я, стараясь успокоиться. — Пусть мне показалось… Подгорные Боги, пусть это все неправда…

Развернул, и заскрипел зубами. На фотографиях самолетов, с которых падали бомбы, виднелось то, чего я хотел забыть, как страшный сон — рубленные переплетеные знаки.

— Не-ет, не может быть, — я не верил своим глазам. — Это же другой мир… Откуда здесь орки⁈

— Чего там шепчешь? — ко мне наклонился отец, увидев, что я внимательно рассматриваю фотографию. — Это главный фашистский знак, сынок. Это гитлеровская свастика… Саня, ты чего? Санька? Санька, тебе плохо что ли?

Но я его уже не слышал, медленно сползая на землю. Для меня эти рубленые знаки не были свастикой каких-то там непонятных фашистов. В моем мире эти знаки на свои стяги наносили орки.

Я словно выпал из реального мира. Все вокруг загустело. Исчезли звуки, фигуры и лица людей превратились сначала в цветные, а потом и в черно-белые пятна.

Меня «накрыли» воспоминания о том страшном дне, когда на мой город напали. Я снова оказался рядом с отцом, в воздухе звенел тревожный звук колокола, раздавались испуганные крики.

Я пытался все рассказать отцу, пытался его предупредить, но не мог открыть рот. Махал руками, тыча в сторону перевалов. Топал ногами, мычал. Бесполезно, все шло именно так, как в прошлый раз.

Ужас, но мне пришлось снова пережить все это…

Как и тогда, орда пришла с перевалов. Застигнутая врасплох, стража пала, но в самый последний момент успела ударить в колокол.

Сначала на горизонте показались рваные знамена, на которых был изображен один и тот же символ — переплетенная черная фигура, свастика, символ орочьего Бога Хаоса. Следом показались черные гончие, похожие на адских псов твари, которые всегда шли впереди орды. Они со злобным рыком врывались в дома, бросались на гномов, и рвали их на куски.

Я видел все — отвратительные гниющие струпья на мордах гончих, разорванные в клочья тела гномов, горящие дома, отчаянную рубку последних защитников, гибель моих друзей.

Под моими ногами скрипели камни, когда-то бывшие домами моего родного города.

В воздухе стоял звериный рев гончих, то и дело раздавались торжествующие вопли орков, радующихся новому убийству. В воздух взлетели отрубленные головы, руки, ставшие теперь трофеями жестоких убийц.

Я не мог это терпеть, мое сердце разрывалось. Слезы отчаяния, бессилия текли по лицу. Рядом гибла моя семья, а я ничего не мог поделать. Как же так? За что? Подгорные Боги, за что так наказываете меня? В чем я провинился? Подгорные Боги, дайте мне еще один шанс все исправить! Прошу, умоляю! Я буду рвать этих творец собственными руками, грызть зубами! Я выжгу огнём их землю, чтобы не осталось и следа этого проклятого отродья! Я затоплю из норы, посыплю солью их могилы, чтобы стереть память о них! Только дайте шанс! Я убью…

* * *

п. Паркоммуна (посёлок имени Парижской коммуны)

Репродуктор уже давно замолчал. Страшное известие прозвучало, а народ все еще безмолвствовал. Люди стояли и растеряно переглядывались. Кто-то утирал слезы, кто-то шептал слова молитвы. Везде, куда не глянешь, царила растерянность.

И вдруг в этой тишине раздался душераздирающий крик:

— Убейте! Убейте их всех! Всех до единого…

Люди удивленно оборачивались, пытаясь увидеть того, кто это кричал.

— Это же Зло! Исчадье ада! Они никого не пощадят! Убейте все и каждого…

Наконец, увидели! В руках какого-то мужика «бился» парнишка. Он вырывался, махал руками, словно от кого-то отбивался, и жутко кричал:

— Что вы ждете? Идите и защищайте…

УВАЖАЕМЫЕ ЧИТАТЕЛИ, благодарю за большой интерес к этой истории. С большим вниманием «слушаю» ваши советы по поводу улучшения сюжета, слога и т.д. В следующих главах Главгер «даст стране угля».

Глава 18

Началось

* * *

Дом Архиповых

Очнулся я резко, словно вынырнул из воды — только открыл глаза, сразу же жадно задышал. Из-за этих снов о прошлом, где я снова и снова переживаю кровавую атаку орочьей орды и гибель родного города, мне было до сих пор нехорошо, тревожно.

Шумно вздохнув, я вскочил с постели. В ушах стоял грохот — сердце стучало так, что я слышал только его и ничего больше. Вновь начала накрывать паника: хотелось бежать, кричать, что-то делать, лишь бы не лежать.

— Сынок, сынок, ты чего⁈ — вдруг со спины раздался столь знакомый мамин голос, полный нежности и заботы. — Зачем вскочил? Лежи! Медсестра сказала, что у тебя солнечный удар был от жары, и тебе нужно немного полежать.

Ее прохладная ладонь легла на мой разгоряченный лоб. Другая ладонь ласково погладила по макушке.

— Вот, попей сначала теплого чая, и ложись.

Я выпил сладкого чая с малиной и опустился на кровать.

— А где все? — я оглядел пустую комнату, прислушался к тишине во дворе.

— Эх…

Мама