Не тот год - Михаил Владимирович Баковец

своих и пристал к строительной части. Политрука звали Иваном Фадеевым, он служил в сто девятнадцатом стрелковом батальоне в окрестностях Кобрина. Прочие бойцы были военнослужащими из тех самых строительных войск или правильнее трудармии, к которым прибился морпех. Политрук попал в эту компанию два дня назад.

* * *

— Хутор, мужики, — радостно сообщил Тимохин, прибежавший к отряду из разведки. — С пару километров впереди крупный хутор. Немцев не видно.

— А что видно? — поинтересовался Фадеев.

— Кур видно, две коровы с тёлкой, двух баб видел, — широко и довольно скалясь, отрапортовал разведчик. — Колька там остался присматривать.

— Богатый хутор, — произнёс морпех. — И немцев нет. Можно будет харчами разжиться. Там не обеднеют.

Политрук поморщился, но кивнул:

— Согласен.

Было видно, что предстоящее событие ему не по вкусу. Но в отряде не осталось ни крошки еды. Последний раз все мы ели позавчера, когда отряд встретил меня. Вообще, Фадеев оказался отличным парнем. Умным и добрым. Про таких в этом мире говорят, что они интеллигенция. На специфической должности он не успел заматереть и закостенеть, поэтому предстоящая экспроприация вызывала у него внутреннее неприятие.

— У меня есть часы, — сказал я. — Можно будет поменять на еду. И саквояж хороший. Такой должен стоить немало.

— Не жалко?

— Всё равно не моё. Быстро пришло, быстро ушло, — хмыкнул я.

— Так, первыми пойдём мы с Андреем и, наверное, с бойцом Савойловым, — он посмотрел на одного из стройбатовцев. — Вы нас прикрываете. Без команды на глаза хуторским не показываться.

— А какая будет команда? — спросил Тимохин.

— Савойлов за вами придёт.

Несмотря на то, что мне поверили, оружие так и не вернули. Пистолет забрал себе политрук. Оказалось, что в его нагане оставалось всего три патрона, вот он и приватизировал мой «вальтер» с пояснением в виде «зачем учителю физкультуры пистолет». Наган же был передан одному из бойцов. Поэтому я шёл практически с голыми руками. Только с ножом, спрятанным под штаниной. Про него никто из красноармейцев не знал. Сначала я и сам позабыл про клинок, а затем не стал сообщать о нём спутникам.

— Доброго дня, бабоньки! — крикнул политрук женщинам, возившимся во дворе.

Те вскинулись, только сейчас увидев нас. Одна, что помоложе сразу же умчалась в дом. Вторая осталась на месте и крикнула в ответ:

— Доброго дня.

— Полячка, — зачем-то вслух прокомментировал я, опознав сильный акцент.

— Да, тут много поляков, Андрей. Но они в большинстве за нас. Самые непримиримые ушли с польскими войсками или убежали позже, — сказал он мне вполголоса. А затем уже громче обратился к женщине. — Гражданочка, мы хотим купить у вас еды.

В этот момент из дома вышел пожилой мужчина с седыми длинными, но редкими волосами, лобной залысиной и вислыми тоже седыми усами.

— Добрый день, паны, — торопливо сказал он с почти незаметным акцентом. — Чего изволите?

— Мы хотим купить продуктов, — повторил Фадеев.

— Купить? — переспросил он. — Точно? За рубли? А то ваши мне всё или расписки суют, или пистолет в нос.

— Э-э, — чуть смешался политрук, — не совсем купить. Сменять. У нас отличные часы и прекрасный портфель…

— Саквояж, — поправил я его.

— Да-да, саквояж.

— Ну-у, так тоже можно. Вещи ваши?

— Товарища учителя, — кивнул на меня Фадеев.

— Учитель? — взглянул на меня поляк.

— Учитель, учитель, — подтвердил я.

— Показывайте. Только сразу скажу, что много дать не могу. У меня сейчас много родичей приехали. Всех нужно кормить.

— Я понимаю, товарищ, но как только мы выгоним немцев, то вам будет всё компенсировано.

Показалось, что во взгляде седого на краткий миг мелькнула злоба при упоминании про немцев. Только я не понял с чем эта эмоция была связана: с нелюбовью мужчины к оккупантам или нежеланием их ухода с территории Советского Союза.

— Поскорей бы, — сухо сказал он, чуть помолчал и неожиданно предложил. — А проходите-ка в дом, пан командир, и вы пан учитель. А солдат пускай сходит за саквояжем. Вы же его где-то в лесу припрятали? Или своим товарищам оставили на хранение? Вы их тоже зовите всех на хутор. Перекусят немного, а потом дальше отправляйтесь в дорогу.

— Савойлов, ступай, — приказал бойцу политрук.

— Мы не хотим вас стеснять. Поменяем вещи на продукты, и сразу же уйдём, — сказал я поляку.

— Немцев опасаетесь? Так они тут всего один раз были и больше глаза не кажут, — слабо улыбнулся он мне. — А у меня как раз картошечка томится в печи, а жена хлеба напекла и пирогов с ягодами. Я вас всем этим так просто накормлю. Пока есть будете, как раз жинка соберет еды в дорогу.

— Зайдём, — резко и быстро сказал политрук. Наверное, пересказ продуктов затолкал всю его осторожность в самый дальний угол. Мне оставалось только молчать. Командир отряда точно не послушал бы меня без веских причин к тому. Мне оставалось только молчать. слушать и примечать.

— Грася, а ну быстро ставь на стол. Мы с панами пообедаем.

Признаться, при виде еды и запахов у меня самого все подозрения в адрес старого поляка сильно сдали позиции. Им на смену пришла голодная тягучая слюна и бурчание в животе. Недаром говорят, что голодное брюхо к разуму глухо. Только человек не испытавший ни разу в жизни сильного многодневного голода (диеты и всяческие больничные режимы после операций не в счёт) может думать о чём-то ещё, когда голова начинает кружится от ароматов съестного.

— А это моя настоечка, — он поставил на стол три рюмки, полные до краёв тёмно-красной жидкостью. Две из них он придвинул мне с политруком.

— Мы не пьём, извините, — сказал я. — Нужно быстро и далеко идти.

— Да, простите, но мы откажемся, — поддержал меня Фадеев.

— За победу, паны командиры. За то, чтобы с нашей земли прогнали проклятого врага! — проявил настойчивость седой. — Неужто вы такой тост не поддержите?

— За победу можно, — согласился с ним Фадеев. И посмотрел на меня. Вот же досада. Если я сейчас откажусь после такого тоста, который стал для людей святым с самого первого дня войны, то потом в отряде мне уже никогда не восстановить свои позиции. Прежние подозрения