Время - словно капля янтаря - Игорь Вереснев

я набил так, что ни на какие фрукты смотреть не хотелось, а вишня всё не заканчивалась. Три дерева, росших в саду, хоть и с явной неохотой, но вернули себе первоначальный зелёный цвет. Но четвёртое — старая раскоряка возле калитки — не поддавалось. Я сидел на нём с утра, весь грязный и липкий. Знаете, как это, рвать склянку? Ягода мягкая, сочная, а косточка за черенок держится накрепко. Чтобы сорвать аккуратно, надо каждую ягодку брать отдельно, чуть проворачивать, потом отрывать. Если схватить всю гроздь и дёрнуть — половина косточек там и останется, а в руке будет раздавленный комок, годящийся разве что на сок. А сок из вишни мы с бабушкой не гнали, потому что не вкусный он, кисло-терпкий, даже если в него сахара набухать. Так что со склянкой быстро не получалось. Пока каждую вишенку оторвёшь и в ведёрко положишь…

— Эй, пацан на дереве!

Я был так занят склянкой, что не сразу понял, — зовут-то меня.

— Ты чё, не слышишь?

Я посмотрел вниз. За калиткой стоял мальчишка, загорелый, в майке-тельняшке и тёмно-синих штанах, уже заметно коротковатых. Рост и возраст его сверху определить не получалось, но постарше меня. И я его не знал. Я никого в посёлке не знал, времени не было знакомиться. Как привезли меня родители две недели назад, так и впрягся в работу.

Пацан увидел, что я смотрю на него, спросил:

— У тебя двадцать копеек есть?

— Нету.

— Не свисти.

— Правда, нету, — не знаю, зачем, но я вроде как оправдываться начал. Провёл руками по спортивным штанам и футболке: — Не видишь, у меня и карманов нет.

— Тогда из дому вынеси, — тут же предложил пацан.

— Мне что, с дерева слазить, чтобы тебе за деньгами бежать?

— А чё, трудно слезть?

— А я должен, что ли?

— Ты чё, пацан, заборзел? Деньги гони!

Это уже слишком! Конечно, у нас в школе тоже такие водились — сшибали мелочь у младших. Но то в школе. А здесь я был на своей территории, в своём дворе.

Страх и злость — они всегда возникали во мне одновременно. Драться я никогда не любил, не мог заставить себя ударить первым. Вообще ударить, расчётливо и хладнокровно. Потому был страх — страх физической боли, страх перед насилием. И злость — на себя за этот страх, и на того, кто стал его причиной. Злость всегда оказывалась сильнее.

— Не дам я тебе никаких денег.

— Ни фига себе! Пацан, тебя чё, с дерева скинуть?

— Попробуй!

Он всё не решался отрыть калитку, войти во двор. Возможно, и не решился бы? И все его угрозы были просто запугиванием? Не знаю. Внизу живота растекалась противная слабость, и хотелось, чтобы он вошёл и полез, — скорее! Чтобы закончился страх, и осталась одна злость. Чтобы накатило, как обычно. Чтобы не думать, не бояться, а только бить, бить, бить — куда попало. Я всегда дрался исключительно так, не чувствуя боли и не жалея противника. Потому второй раз ко мне никто никогда не задирался.

— Геня, к нам кто-то пришёл?

Бабушка шаркала по дорожке, стелящейся через весь двор от летней кухни. Пацан оглянулся в её сторону, презрительно цыкнул сквозь зубы:

— На улицу теперь не выходи, поймаю…

Разумеется, на улицу я вышел на следующий же день. Бабушка хотела идти за хлебом и сливочным маслом, но я и эту работу на себя взвалил. По большей части затем, чтобы доказать самому себе — не боюсь я ни чьих угроз.

Вчерашний пацан встретил меня на площади, перед магазином. Он оказался по крайней мере на голову выше меня, остроносый, тонкогубый. И стразу видно — злой. Человека легко определить, злой он или нет, — по глазам. По тому, как смотрит на тебя.

— Я же предупреждал вчера, чтобы со двора не высовывался. Опять скажешь — денег нет?

Сегодня деньги у меня были, а врать — значит бояться, трусить.

— Есть, но тебе всё равно не дам. У меня на хлеб и на масло сливочное.

Это страх говорил во мне, пытался оправдываться. Со страхом я ничего не мог поделать. Но вслед за ним просыпалась злость.

— Сдачу отдашь. — Пацан будто не услышал моего отказа.

— Не отдам.

— Чё, борзый? Пошли поговорим.

Он кивнул на клуб, стоявший по другую сторону площади. Вернее, на сквер за клубом. Сквер был неухоженный, заросший. И совершенно безлюдный. Какого типа «разговор» предстоял, сомнений не оставалось.

— Чего я должен с тобой идти?

— Ссышь? Так я тебе могу и здесь врезать.

Вряд ли он решился бы исполнить свою угрозу. К площади сходились три улицы, и по двум из них шли люди. И люди были в продуктовом магазине, и из окон близлежащих домов могли увидеть. Затевать драку средь бела дня посреди посёлка, это полным дураком надо быть. В сквере за клубом — другое дело.

— Сам ты ссышь… — прошептал я почти не слышно. И повернул к клубу.

— Чё ты там вякнул? — пацан поспешил следом. — А? Не слышу?

Наверняка расслышал он всё прекрасно, просто собственную злость распаливал. И надо было повторить — смачно, с оттяжечкой. Но духа на это у меня не хватило.

Мы обогнули клуб, прошли мимо памятника — солдата с опущенным знаменем, — мимо густых кустов сирени, и оказались на небольшой аллейке с двумя облезшими, давно не крашеными лавками. Тут противник мой и остановился, огляделся по сторонам, удостоверился, что с площади нас не видно. Цыкнул под ноги, шагнул ко мне.

— Так что, борзый, да?

— Сам ты борзый!

— Я?! Да, я борзый…

— Фитиль, ты зачем на малого наезжаешь?

Откуда они появились?! Я и не заметил. Четверо. Тот, что впереди — парень почти. Ростом как мой противник, но в плечах шире и крепче, в брюках со стрелками, в рубашке клетчатой. А светлые волосы вроде даже расчёсаны! С ним ещё трое. Толстяк, смуглый крепыш, а третий — обыкновенный пацан, ничем не примечательный.

— А чё он мне деньги должен и не отдаёт? — обернулся к подошедшим мой противник.

— Не свисти. Я же предупреждал, чтобы ты на малых с моей улицы не наезжал. — Блондин взглянул на меня. — Ты ведь на Щорса живёшь? В четвёртом доме?

— Да.

— Врёт! Городской он!

—