Рейд за бессмертием - Greko

кус разварной баранины. Додоро принялся его мелко крошить. Каждый посыпал этим крошевом квадратики и, сложив лодочкой, отправлял в рот. Запивал горячим бульоном.

— Якши хинкал! — довольно крякнул Додоро.

Веселый он был парень и весь на шарнирах. Спокойно усидеть за столом не мог. Его кипучая натура постоянно требовала действия. Хотелось курить, но он знал, что гребенцы обидятся, даже если во дворе задымить. Оттого и ерзал.

— Додоро! Да сходи ты на улицу, покури свою трубочку, коль невтерпёж, — догадался Вася. — Только из усадьбы выйди за ворота.

Решили отправиться вместе, чтобы проветриться. Пока салатаевец травился махоркой из лавки, остальные дышали всей грудью, наслаждаясь чистым морозным воздухом.

— Отчего у тебя, братуха, бани нету? Эх, сейчас попарились бы…

Казак так удивленно посмотрел на Васю, будто он предложил на сковородку к чертям сигануть.

— В бане мыться есть большой грех, ибо она царство нечистых духов. Нет у станичников в заводе баню держать.

Девяткин аж крякнул: баня, выходит, грех, а жене побочина иметь — нормально? Поди, пойми этих старообрядцев!

— Может тебе с лопушинкой подсобить, Игнат? — спросил Вася.

— Сам справлюсь. Да и лов основной прошел. Припозднился из-за похода.

— Зачем с нами пошел, коль горячая пора?

— Так отряд же! — удивился казак столь странному вопросу.

— Ты зачем вообще к «летунам» прибился? Ваше казацкое дело потруднее будет.

— Тебя хотел стрельнуть!

Вася вздернул бороду. Почесал под папахой лысую голову.

— Отчего?

— От обиды. Нас с тобой станичники молочными братьями прозвали.

— Что ж не стрельнул?

— Так… Передумал!

— И под аулом помог. Я не поблагодарил. Спасибо.

— Завсегда, пожалуйста!

— Выходит, спину тебе доверить можно?

— Не сумлевайся!

У ворот незнакомый казак осадил заморенного коня.

— Эй, хозяин! Не у вас люди юнкера Дорохова?

— Тут мы, тут, — отозвался Вася.

— Вас в штаб-квартиру вызывают! Бумага из Тифлиса пришла по вашу душу!

— Погуляли на Рождество! — сплюнул в сердцах унтер Девяткин.

Коста. Тифлис, рождество и январь 1840 года.

Меня всегда занимала мысль: что чувствует приговоренный к смерти? Конечно, литература тут была мне в помощь, но можно ли ей верить? Все индивидуально. И сообразно обстоятельствам.

Нечто похожее я пережил перед первой поездкой в Черкесию с англичанином. Дергался. Боялся. Кстати, не напрасно. Это потом, в Лондоне у горящего камина, мы с Эдмондом вспоминали с улыбкой о былом. Приключений и игр со смертью нам досталось с избытком. Потом, в следующих поездках, не боялся. Или было не до того, все происходило как-то само собой. Или имел надежное прикрытие — Карамурзина или мой отряд с Башибузуком во главе. За что и поплатился, возомнив о себе Бог знает что! Многочисленные отметины на моем теле — зримое напоминание о недопустимости самоуверенности там, где опасность подстерегает за каждым углом.

Ныне я чувствовал себя именно так: если не приговоренным, то где-то рядом. Я в Черкесии ныне персона нон грата, за исключением, пожалуй, земель князя Гечба и медовеевцев. Даже к брату Курчок-Али не решусь наведаться. Если ситуация вынудит двинуться на разведку через земли убыхов и попадусь, не сносить мне головы. А она, ситуация, всенепременно перевернется как тот бутерброд, который всегда маслом вниз. Я был в этом практически уверен.

Оттого и психовал, хотя виду старался не подавать. Веселился. Праздновал с семьей Рождество. Наслаждался обществом маленькой Вероники, когда удавалось ненадолго вырвать ее из рук «проклятых оккупантов» по имени Микри и Мики. Они от девочки не отходили ни на шаг.

Видимо, я поднаторел в семейной жизни, и мне все легче давалось искусство ласкового обмана. Тамара меня не раскусила. Впервые моя фифа и змея дала промашку. Списала мое внутреннее беспокойство на нервяк от знакомства с тифлисским обществом, легкую ревность к молодому красавцу Илико Орбелиани и благодарственное письмо от Цесаревича, приятное, но напомнившее о моем провале в Лондоне. Впрочем, я ей откровенно наврал. Сказал, что в конце февраля еду к знакомому джигетскому князю, чтобы вступить в права на подаренное имение. Что поводов для опасений никаких — сплошь прибыток! Даже подаренный револьвер дома оставлю! Теперь главное — не позволить Васе с командой заявиться с визитом вежливости. Тогда супруга мигом сообразит, что с эскортом головорезов не ездят на легкую прогулку!

От Цесаревича пришло не только письмо, но и его портрет. Я сперва не оценил. Но бывавший в нашем доме Торнау меня просветил:

— Дорогого стоит такой подарок! Те, кто узнает, сразу оценят. Во времена императора Павла Петербургский градоначальник вместе со всеми регалиями и орденами вешал такой портрет на шею на официальных мероприятиях. Общество было в восхищении! Но то дела минувших дней. Ныне же просто имей в виду: у тебя есть своя мохнатая лапа в высших государственных кругах! Пригодится!

В какой-то из дней Тамара, как я не сопротивлялся, призывая её с большим толком провести время, все-таки потащила меня в салон Орбелиани.

— Для тебя только один толк и существует, — пресекла она все мои попытки, — кровать!

Пришлось подчиниться. Как всегда, впрочем. Думаю, Тамара, все-таки очень надеялась, что я покончу со всеми своими военными приключениями, полностью переключусь на мирную жизнь. Ведя меня в салон, она одновременно и пыталась показать прелести такой жизни, и заодно заложить её фундамент, познакомив с теми, с кем мне потом пришлось бы часто общаться. Я не стал её расстраивать, не сказав всей правды про себя. Что в прошлой своей жизни, что в теле пращура — может наследственное? — одна особенность характера осталась неизменной. Я не любил тусовки! И более всего именно такого рода, когда, вроде бы, собираются сливки общества. Почему — вроде бы? Не потому что собирались не сливки. А потому что всегда среди множества достойных людей обязательно объявлялись, причем в большом количестве, ушлые людишки, понимавшие, что нужно прилипнуть к такому блестящему обществу и потом снимать сливки. Сливки общества, с которого снимают сливки! Всегда эти люди были не очень умны, не очень образованы, бездельники. Зная эти неутешительные факты про себя, они вовсе не пытались что-либо исправить: найти работу, подучиться. Наоборот. Все усилия затрачивали на то, чтобы прикрыть свою наготу. А потому всегда принимали этакое брезгливое выражение лица, должное всем сообщить о том, что им одним известно некое тайное знание. И с таким выражением начинали рассуждать обо всем подряд: в диапазоне от готовки шашлыка до мировых проблем. И всегда все