Меткий стрелок. Том III (СИ) - Вязовский Алексей

— … и Государь остался крайне недоволен докладом министра путей сообщения. Опять эти вечные задержки с постройкой ветки на Вологду! Казна трещит по швам, а они…

— Тише, любезнейший, не здесь об этом. Лучше скажите, как вам новый проект Муравьева по Дальнему Востоку? Говорят забираем себе Порт-Артур по договору аренды. Японцы будут в бешенстве.

Понятно. Обсуждают политику. Я повернул голову к другому столику. Тут кутила «золотая молодежь»:

— … В клубе Медведь картежники опять крупно обыграли молодого князя Оболенского… представляете, господа, целое состояние спустил!

— Эй, любезный, подайте нам еще дюжину устриц и бутылочку Шабли!

Я слушал и внимал. Можно сказать, проникался духом эпохи.

Завершая прогулку, я решил заглянуть в Апраксин двор. Это было не просто рынок, а целый город в городе. Я нанял извозчика, который высадил меня на Сенной площади, и дальше я пошел пешком. Шум, гам, гомон голосов — все это оглушало. Здесь можно было купить все что угодно: от антикварной безделушки, поблекшей от времени, до старого мундира, пошитого на заказ для какого-нибудь зажиточного купца. Лавки теснились, переулки извивались, товары вываливались на проходы. Зазывалы кричали, торгаши спорили, покупатели торговались. Запах квашеной капусты, ржаного хлеба, свежей рыбы смешивался с запахом дешевого табака и пота. Здесь не было глянца и величия Невского, здесь была настоящая, сырая, живая Россия. Торговля! Вот становой хребет страны. Фабрик и заводов еще мало, основной капитал — у оптовых торговцев.

Я бродил среди рядов, разглядывал лица, прислушивался к разговорам. И в какой-то момент меня осенило. Что-то тут не так. Я видел только парадный, глянцевый Петербург — на площади, на Невском, в «Дононе». Там была красота и местами роскошь. Но здесь, в Апраксином дворе, я видел другую сторону. Непарадную, грязную, но живую. И я понял, что для того, чтобы по-настоящему понять Россию, проникнуть в ее нынешнюю суть, мне нужно увидеть и эту обратную сторону. Не только золотые купола соборов, но и закоулки, где ютится нищета, где бродят тени, где кипит другая жизнь. И эту сторону я тоже должен изучить.

Сказано — сделано. Уже на следующее утро, я спустился в лобби, нашел взглядом Волкова. Тот отложил утренние газеты, подскочил на ноги.

— Дмитрий, мне нужен извозчик. И не обычный, а такой, что знает город. И я хочу, чтобы он отвез меня на Лиговку. В трущобы.

Волков, который сохранял невозмутимое выражение лица, на мгновение дрогнул. Его серые глаза расширились, брови слегка поползли вверх.

— На Лиговку, мистер Уайт? — спросил он, и в его голосе проскользнуло удивление. — Там не место для таких, как вы, разденут до нитки. Да и не только. Это очень опасный район.

— Я знаю, — ответил я, стараясь говорить спокойно, но твердо. — Но я должен это увидеть. Найдите мне извозчика. И я готов заплатить ему двойную цену.

Дмитрий поколебался:

— Может сгодится Сенная площадь?

— И туда заглянем.

Волков аж побледнел. Затем, вздохнув, кивнул.

— Сделаю. Но, умолюю! Будьте осторожны. Я буду следовать за вами.

Спустя час, на улице меня встретил невысокий, кряжистый извозчик с сизой, прокуренной бородой и усами. На нем был потертый тулуп не по погоде — в Питере уже был небольшой плюс — и меховая шапка. Его глаза, хитрые и подозрительные, выглядывали из-под нависших век.

— На Лиговку, батюшка? — спросил он, и в его голосе прозвучало недоверие. — Да там черти водятся.

— Для чертей у меня есть вот это — я показал свой Кольт Миротворец. На всякий случай я надел шелковый жилет, взял с собой трость с клинком.

— Вези, — сказал я, доставая из кармана серебряный рубль. — Вот, а это за то, что без лишних вопросов.

Глаза извозчика загорелись. Рубль — это были большие деньги. Он быстро спрятал монету за щеку, свистнул лошадке.

— Как скажете, ваше благородие. Держитесь крепче!

Мы тронулись. Оставив позади величественные проспекты, позолоченные купола, элегантные экипажи, наш извозчик свернул в лабиринты узких улиц и переулков. Сначала еще попадались добротные доходные дома, хоть и не столь помпезные, как в центре, но постепенно и они сменились на что-то совсем иное.

Чем дальше мы углублялись в этот район, тем заметнее менялся город. Мостовые становились грязнее, покрытые липкой слякотью, смешанной с конским навозом. Лепнина на фасадах исчезла, уступив место облупившейся штукатурке, трещинам и сколам. Окна были темными, иногда забитыми досками, а кое-где зияли разбитые стекла, заткнутые тряпками. Дворы-колодцы, прежде скрытые за массивными воротами, теперь открывались во всей своей неприглядности — грязные, тесные, забитые мусором и подгнившими деревянными поленницами. Запах изменился. Аромат нечистот, дешевого табака и перегара. Воздух был тяжелым, спертым, словно давил на грудь. Натуральный Петербург Достоевского.

На улицах появились другие люди. Их одежда была рваной, грязной, лица — серыми, изможденными, с пустыми, потухшими глазами. Дети, худые, в лохмотьях, играли прямо в грязи, босиком, несмотря на холод. Женщины, старые и молодые, с опухшими лицами, курили самокрутки, о чем-то переговариваясь хриплыми голосами. Навстречу попадались пьяные, спотыкающиеся мужчины, некоторые из которых уже валялись прямо на мостовой, не в силах подняться.

Лиговка. Это было не просто название улицы. Это был другой мир, невидимый из парадных окон Астории. Мир нищеты, безысходности, отчаяния. Дна. И я почувствовал, как напряжение в воздухе нарастает. Меня провожали недобрыми взглядами, полными подозрения и откровенной неприязни. Я был для них чужим — красавчик в дорогом пальто, цилиндре…

Пазл сложился. Вот она, истинная Россия. Не та, что на открытках и балах. Не та, что в роскошных салонах и величественных соборах. Вот она — живая, гниющая, кипящая ненавистью. Я понял на практике, что вся эта аристократия, все эти Великие князья, министры, купцы, сидели на пороховой бочке. Огромной, с тлеющим фитилем.

Мы проехали перекресток. Возле крайнего дома, у стены покосившегося сарая, сидела женщина. На вид ей было не больше двадцати. Ее лицо было бледным, заостренным от голода, но глаза, ввалившиеся, смотрели с какой-то дикой, животной решимостью. Она расстегнула свою грязную, рваную кофту, обнажив иссохшую грудь, и прижала к ней младенца. Малыш жадно сосал, точнее пытался, переодически срываясь на крик. Другой рукой нищенка протягивала к прохожим грязную, опухшую ладонь. Молча, беззвучно, ее глаза говорили все.

Эта картина ударила меня в самое сердце. Я видел много страданий на Клондайке, видел голод, смерть. Но там была надежда. Здесь же ее не было. Только безысходность.

Я кинул женщине полтинник, показал тайком двум ухарям, что стали подходить к пролетки револьвер. Они все сразу поняли, сплюнули на землю, отошли прочь. Мы тронулись, напуганный извозчик пригрозил лошадкам кнутом. Те перешли на рысь.

А я со всей очевидностью понял. Придется что-то делать с этой пороховой бочкой. И в первую очередь с ее фитилем — эсерами.

Пара тройка лет и появится знаменитая боевая группа, террористы, которые будут взрывать, убивать, бросать бомбы в кареты. Они не были безумцами. Они были порождением этой нищеты, этого отчаяния. И они будут бороться. Жестоко, беспощадно, до конца.

Вернувшись в гостиницу после полудня, я отмылся от налипшей грязи и запаха трущоб, пообедал в ресторане Астории. После чего отозвал в сторону консьержа:

— Я хотел бы познакомиться с высшим обществом Петербурга. И как мне кажется, самый лучший способ для этого — посетить премьеру в Мариинском театре.

— К сожалению, мистер Уайт, — произнес он, — премьер в Мариинском театре в ближайшие дни не предвидится. В репертуаре сейчас два балетных спектакля.

Он достал из-под стойки небольшой блокнот, быстро пролистал страницы.

— В среду вечером идет «Раймонда». Это, если позволите так выразиться, самое авангардное произведение. Оно вызывает оживленные дискуссии во всех светских салонах. Некоторые считают его шедевром, другие — вызовом традициям.