Было записано (СИ) - Greko

— Ты же знаешь, любимая. Я подкаблучник по натуре.

— Знаю, — улыбалась жена. — Но ты же по своей воле?

— Конечно, по своей. Но только потому, что это каблук твоей туфли.

Жена зарделась.

Сонечку приходилось делить и с остальными членами семьи. Но взрослые, в отличие от Ники, мои чувства понимали. Не злоупотребляли. А Миша и Микри и так были по уши в делах. Хотя и здесь в первый же день я не удержался и намекнул Мише, что негоже оставлять гостиницу без присмотра. Миша, понимая причины моей ревности, улыбнулся.

— Не волнуйся.

— Как же мне не волноваться⁈ Как мудро заметил один старый умирающий еврей: а кто тогда остался в лавке?

Миша не мог знать этого анекдота. Но суть понял. Рассмеялся.

— Боцман-Бесо.

— Ему же всего семнадцать⁈

— Не важно. Он отлично справляется, — тут Миша сел на свой любимый конёк. — Так что за управляющего следующей гостиницей нам уже не стоит волноваться.

При этом, конечно, многозначительно посмотрел на Тамару. Тома вздохнула. Кажется, Миша скоро её доконает и своего добьётся.

Из взрослых разве что Бахадур меня поразил. Его было не узнать, когда он держал ребенка на руках. Я вдруг понял, что никогда прежде таким его не видел. Я видел его свирепым. Я видел его со шкодливой улыбкой. С улыбкой котяры. С восторженным лицом, когда он смотрел на Тамару. Но никогда я не видел в нем такую нежность и слабость, как в те моменты, когда он смотрел на Соню, укачивая её и горлом напевая какую-то колыбельную из своего далекого-далекого детства в берберских пустынях Алжира. Он нехотя возвращал мне Соню.

— Ты, как я погляжу, совсем размяк! — говорил шепотом, поскольку и жена, и ребенок спали.

— Да, — соглашался пират.

— Так, может, тебе пора задуматься? — улыбнулся я.

Еще помнил, конечно, про план Тамары о сведении алжирца с Мананой. Подумал, что самое время начинать закладывать фундамент будущего союза. Или, что забавно, одновременно подрывать фундамент неприступной крепости Бахадура-холостяка и любителя многих женщин.

Бахадур задумался. И вдруг… Уверен, что Соня была причиной его последующего монолога. Впервые увиденное мной такое нежное состояние алжирца нашло подтверждение и в его словах.

— Знаешь, я каждый день благодарю Господа за встречу с тобой. За то, что ты меня освободил. Что я узнал Тамару. Вы — моя семья. Поверь, я очень счастлив. Настолько, что ни разу не задумался о том, чтобы вернуться на родину. Вы — моя родина.

Я остолбенел. Настолько, что стал вслед его жестам шептать слова, желая удостовериться, что я все правильно понимаю. Бахадур с улыбкой кивал в ответ.

— Спасибо! — я обнял его. — Надеюсь, тебе не нужно говорить, как мы тебя любим и как ты нам дорог?

— Никогда не лишне говорить такие слова.

— Хорошо! Ты нам дорог. Мы тебя очень любим. И ты, конечно, член нашей семьи.

— Спасибо!

— И все-таки…

В общем, я начал беспокоиться, думая о том, что Бахадур может и избежать коварного капкана Тамары. А такой исход меня совсем не устраивал. Не хватало мне еще в очередной раз увидеть свою жену фурией. А она такой обязательно станет, если выйдет не по­-ейному. С ней лучше сразу — лапки кверху и «сдаёмсу!!!»

— На все воля Божья! — успокоил меня Бахадур. — Если найдется такая женщина, то, конечно. Почему бы и нет?

Только один раз за эти три дня я чуть повысил голос, когда Тома еще раз намекнула, что, может, все-таки имеет смысл ей с ребенком переехать ко мне в Манглис. И тут же отступила под мое категорическое «нет». Еще определились с крестными. Ну, тут все было просто: чета Тамамшевых.

В ночь накануне отъезда, после того, как я принес Соню на кормление, Тамара тут же не заснула, оторвав девочку от груди.

— Спи. Ты чего? — удивился я.

— Положи ребенка, раздевайся, — потребовала жена.

— Тамара, ты совсем слаба. Не нужно.

— Не настолько, чтобы в последнюю ночь перед отъездом лишить себя и тебя такого удовольствия. Давай, давай. И не волнуйся. С такой семьей, как у нас, я еще высплюсь.

Я уложил Сонечку. У нас было три часа до следующего кормления. И я был так же осторожен, как и в самый первый раз в нашей счастливой комнате в немецкой слободе, и ограничился только ласками.

— Коста!

— Да, любимая.

Светало. Мы просто лежали.

— Не смей думать, что мне страшно и я чего-то боюсь, кроме твоей гибели.

— Хорошо. Почему ты мне это говоришь?

— Знаю тебя. Будешь каждую минуту корить себя за то, что оказался в таком положении. Будешь думать, что подставил всех нас. Не смей. Это не так. Ты — и только ты! — создал эту семью. Посмотри, как мы все счастливы. Посмотри, как мы хорошо живем. Вот только об этом и думай. И будь уверен, мы со всем справимся!

— Да, солнце, справимся.

Проснулась Сонечка. Закряхтела. Я вскочил с кровати, бросился к своей ненаглядной дочке.

… Возвращались обратно с Рукевичем и Малыхиным. Они сочувственно вздыхали, полагая, как мне сейчас тяжело. Правда, я видел, как их немного удивляла блуждающая у меня на устах легкая улыбка.

— Все в порядке, друзья! — успокоил их. — Я понимаю, вы думаете о том, как мне сейчас несладко. Да, несладко. И в то же время — очень легко и покойно на душе. И не только потому, что я теперь отец. А потому что все сейчас стало предельно ясно! В том смысле, что у меня одна дорога: выбираться из этой ситуации. Нет никаких других. Не будет никаких оправданий. Я должен вновь вернуть себе положение и при этом — остаться в живых.

— Ты считаешь, что это просто⁈ — чуть ли не в голос воскликнули оба.

— Нет, конечно! Может, самая тяжелая задача из всех, с которыми я сталкивался. Вы знаете, как немало я хлебнул прежде. Но у меня всегда были варианты: поступить так, или этак. А тут — нет вариантов. Оттого и просто. Не нужно голову ломать. И это придает мне такие силы, что я знаю: я весь мир переверну, но своего добьюсь! И никакой Чернышев мне не сможет помешать! Потому что я — отец! А это звание — не имеет себе равных! Так что: все очень просто!

— Да! — согласились друзья. — Бог в помощь!

Бог с помощью не заставил себя ждать.

[1] Представьте на секунду, что М. Ю. Лермонтов выжил и выполнил бы свою задумку. Что бы было? Сто процентов мы бы не имели «Войны и мира». Не взялся бы тогда Лев Николаевич за сюжет. Рука бы не поднялась. Нам не дано предугадать не только, как отзовется наше слово, но и наша смерть!

[2] Читатель, не удивляйся: в горах Грузии растут великолепные грибы, просто отсутствует культура их употребления в таком масштабе, как в России.

Глава 16

Коста. Имеретия-Гурия, октябрь — ноябрь 1841 года.

Уже на следующий день после моего возвращения из Тифлиса батальон, вернее, пребывавшие в моменте в крепости две роты, построили и приказали срочно готовиться к походу. Брать с собой огневой припас, сухарей на пять дней, обозами себя не обременять.

— Нешто война⁈ — заволновались в строю. — С кем⁈ С турком? Или Шумилка балует?

— Нет! — хмуро пояснили офицеры. — Выступаем на юг. В Гурии — бунт!

— Как⁈ Грузины предали⁈[1]

Новость была ошеломительной. Не потому, что сорвался долгожданный сенокос. А потому, что все уже как-то привыкли жить с грузинами душа в душу. Несколько десятилетий в Грузии все было спокойно. Сколько раз гурийские милиционеры принимали участие в походах в Черкесию или против лезгинов! Братья по оружию и товарищи на хмельных пирушках. И теперь с ними придется скрестить клинки? Я не мог не припомнить сцену во дворе «замка» Сандро Гуриели и его слова о том, что в Гурии все очень тревожно. Как он себя повел? Примкнул к восставшим? Или остался верен присяге? А ведь я пытался предупредить командование… Выходит, плюнули и забыли про доклад разжалованного штабс-капитана?

Наскоро расспросил приятелей-офицеров о сложившемся положении. Картина рисовалась не радостной. Первые признаки восстания обнаружились еще в конце мая, но с ними быстро разобрались. Проблема была в том, что по реформе сенатора Гана натуральные подати с государственных, помещичьих и монастырских крестьян заменили на серебро. Кто-то подговорил крестьян, что это только начало, а дальше все будет только хуже. Полыхнуло сильно и очень быстро. Даже дворяне поддержали восставших. Мятежники заняли пост святого Николая и укрепление в селении Гурианты. Главный гурийский город Озургети оказался в осаде.