Кондитер Ивана Грозного 2 (СИ) - Смолин Павел

Ладно, это дела будущие, а сейчас нужно закончить упаковывание горшков, переложив их тем же сеном и натянуть на расположенные на бортах телеги палки кусок сермяги — так, чтобы грубая ткань не касалась нежных ростков.

— Знаю, Николай, что груз сей ты довезешь в целости и сохранности, ибо он — самое ценное из всего, что мы с собою забираем, — выдал напутствие вознице.

— Пуще живота своего беречь буду, Гелий Далматович, — поклонился он.

— Добро́, — кивнул я и пошел контролировать погрузку стекол на другую телегу.

Разобрали теплицу, бросать настолько ценную постройку никак нельзя — каждое стеклышко завернули в ткань и переложили той же соломою. Не «пупырка» упаковочная, но дело свое делает!

По всему поместью кипела суета: под теплым майским солнышком мои люди грузили на телеги добро и впрягали лошадок в хомуты. Китайское изобретение, кстати — многое они дали человечеству, и у меня на торговлю с Китаем некоторые планы есть: сейчас Сибирь замирят пассионарии, и я попробую снарядить в Китай караван-другой. Так-то товары тамошние у «перекупов» в центрах мировой торговли доступны — тот же шелк например — но получить собственный сухопутный торговый путь в те края стоит многого.

О, знакомое лицо из-за терема моего появилось!

— Здравствуй, батюшка, — поприветствовал я келаря Николая.

— Здравствуй, Гелий Далматович, — с грустной улыбкой поклонился он. — Собираетесь?

— Собираемся, — подтвердил я очевидное.

— Жаль с тобою расставаться, — вздохнул Николай.

— А мне-то как жаль уезжать, батюшка, — вздохнул и я, опустившись на скамеечку. — Меньше года с тобою и другими добрыми людьми рядышком прожил, а чувство такое, словно всю жизнь.

Усевшись рядом, батюшка поправил скуфью:

— Твоя правда. Уж и не представляю жизни без такого соседа, — вздохнув, приободрился и подбодрил меня. — Ничего, жизнь земная длинная, а жизнь Небесная и вовсе вечна — не здесь, так там свидимся.

— Обязательно свидимся, — с улыбкой согласился я. — Спасибо, батюшка Николай.

— За что? — удивился тот.

— За то, что тогда, в самом начале, руку сироте чужеземному протянул, поверил словам и замыслам моим.

— Да чего там, — широко улыбнувшись, поскромничал келарь. — Сразу видно было, что непрост ты, Гелий Далматович. Глупость, коварство да злобу в людях Господь не всегда сразу увидеть дозволяет, а вот ум да сердце доброе — их никак не подделаешь, особенно ежели бок о бок жить.

— Спасибо, — поблагодарил я Николая за приятные слова.

— Это я тебя благодарить должен — монастырь наш скудный да грешный взгляда Государя самого удостоился. Батюшка игумен письмо до этого всего… — указал в сторону стены, имея ввиду набеги степняков. — … Получил, Государь летом будущим на Астрахань идти сбирается, милость великую нам окажет по пути навестив и в храме нашем скромном помолившись.

Видимо Данила Ивану Васильевичу о повышенном уровне благодати в монастырском храме рассказал.

— Радостно, — признался я.

— Радостно, — согласился Николай.

Помолчали, глядя на сборы и думая о своем. О чем размышлял батюшка келарь — мне неведомо, а я радовался тому, что ни с кем не делился своей верой в то, что Астрахань уже взята — в моей голове, благодаря киноклассике и обывательскому интересу к истории они стоят прямо радом, а оказывается взята пока только Казань. Что ж, можно даже не желать Государю успеха в кампании — знаю, что она будет успешной. Но помолиться за жизни и здоровье русских воинов нужно будет обязательно. А еще обязательно нужно обзавестись актуальной картой Руси, ее соседей, и — желательно — известного человечеству мира. На последней я может быть даже чего-нибудь дорисую.

Из-за того же угла поместья вышел одетый в «гражданский», отороченный мехами красный кафтан и свою уморительную боярскую шапку Данила. Меч, однако, на поясе, как и пяток дружинников.

— Здравствуй, батюшка, — уважительно кивнул келарю боярин и уселся по другую руку от меня. — Года не прошло, а такую громадину отстроили, — поделился наблюдением. — И добра на полсотни телег нажили.

— На шестьдесят две, — поправил я. — Спасибо батюшке игумену и люду посадскому, продали свои.

Сильно переплатил, замаскировав таким образом благотворительность. Люди дома свои потеряли, скот, имущество — вообще все. А дома-то в основном старые были, три-четыре поколения семьи в них выросло, с гордостью рассказывая желающим, что еще прадед (который как и все прадеды из-за культа предков не нам, сирым да убогим, чета) дом сей своими руками построил. А теперь двора нет, припасы разграблены, поля потоптаны, скот который в монастырь перегнать не успели угнан али зарезан и сожран врагами — «фуражировка» вроде бы называется, то есть насильственное изъятие у мирных людей продуктов и таким образом обречение их на голодную смерть.

Не только продавцам телег денег дал, а вообще «на мир» полтысячи полновесных рублей оставил, на восстановление так сказать, да с просьбою батюшке игумену приглядеть, чтобы староста посадский, которому я «казну» и оставил, тратил деньги как надо, а не в меха себя да жену укутывал. Когда Силуан вернется из Владимира, пригляд удвоится, и мне от этого на душе спокойно.

А еще народ «всем миром» решил, что на старом месте им жить будет хуже, чем в поместье: жилые и производственные помещения, просторные свинарники с коровниками — все это останется, и я рад тому, что дело наших рук поможет людям, перед которыми я чувствую легкую вину. Именно легкую — так-то все претензии к степнякам да к себе самим: за те десятилетия, что существуют посад и монастырь, ничего не мешало самоорганизоваться, окружить дома хотя бы частоколом и хоть немного посопротивляться разбойникам. Но без меня набегов бы не было, и вот эту вину я искупил с лихвой.

— Ох и заживут теперь посадские, — улыбнулся Данила, словно прочитав мои мысли.

Совпадение.

— Не каждому дано так щедро жить — на память людям города дарить, — немного переиначил я советскую классику.

— Ладные вирши, — оценил келарь.

— А не гордыня ли? — с улыбкой — шутит — спросил боярин.

— Прости, Господи, меня грешного, — смиренно перекрестился я.

Друзья, товарищи, наемные работники и охрана, как и всегда, перекрестились со мной.

— А терем-то бабий какой ладный вышел бы, — вздохнул на выложенные из кирпичей стены первого этажа «дамского крыла».

Больше ничего сделать не успели, но достроить нужно: в терем свой никого из посадских я заселять не хочу, равно как и в дамский, потому что питаю полностью оправданные надежды как-нибудь приехать сюда повидаться с братией и посмотреть на обновленный посад. Будет мне резиденция.

— Занятно получается, — хохотнул я. — Бабы еще нет, а невзгоды из-за нее уже есть.

Посмеялись, и тут, со стороны ворот, прямо на лошади, к нам подъехал очень плохо выглядящий дружинник Андрей, в левом плече которого, между наплечником и налокотником, торчала стрела:

— Степняки идут! Многие тысячи! — наполненным паникой и страхом голосом прокричал он нам.

Что⁈

Даниле было страшно, и этот страх липкой, холодной субстанцией словно выливался и на меня. Мы стояли на стене поместья, и я не верил своим глазам, которые показывали мне даже не черную реку степняков, а самое настоящее море. Все южное направление, до самого горизонта, было наполнено врагами: поля, луга, рощицы — все они заполонили.

Уехать мы не успели — после обеда степняки нагрянули, аккурат под окончание сборов.

— Против этого мы в поместье не выстоим, — сделал я вывод.

Степняков даже считать пытаться не стану — и так видно, что «многие тысячи», а там, вдали, из леса на луг продолжают выезжать новые и новые татары.

Мои слова вошли в Данилины уши, но потребовалось добрых полминуты, чтобы боярин их осознал и рассеянно подтвердил:

— От такого в монастырь бежать не зазорно.

Перекрикивая сигналящие тревогу набат монастыря и нашу железяку, я велел десятникам скомандовать всем переезд под каменные стены монастыря. Хорошо, что пушки туда мы переправить успели заранее, а татарва покуда копится — если бы атаковали прямо с марша, пришлось бы нам бежать впопыхах, параллельно отмахиваясь от врагов.