Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел

Вот оно — извечное русское вневременье. Вот они, люди, на чьих трудах держится сама человеческая цивилизация. «В каждой горбушке пот хлебороба», и при этом до боли, до судорог душевных больно и обидно осознавать, что на долю крестьянина выпадают самые тяжелые испытания и лишения. Удивительно, но вместе с тем пробирает до печенок и ничем вроде бы необоснованная гордость за хлеборобов да гречкосеев и еще более необоснованная зависть к ним же: лето сменяется зимою, та — снова летом, идут года, складываются в десятилетия, те — в века, грабят и тянут из крестьянина последние жилы думающие о странном, сами в жизни и колоска не вырастившие, но хорошо умеющие махать острыми железками люди, а русская деревня живет своим, одним лишь ей присущим укладом, и меняются время от времени только технологии (печи, плуги и прочее) да строительные материалы.

Неправильный я капиталист какой-то. Мне так-то положено смотреть на этих людей на как минимум потенциальных потребителей с никчемной покупательной способностью, а как максимум — с презрительной ухмылкой, как на неспособный «начать с себя» и «прийти к успеху», лишенный «предпринимательской жилки» скот.

Не получается. Вон со двора своего, прервав починку тележного колеса, кланяется нам мужичок бородатый да волосами «клочно» подрезанными, в рубаху серенькую с заплатами на локтях, такие же, но с заплатами на коленях, штаны да лапти одетый, и я совсем не против приветливо кивнуть ему в ответ. Вон детки на дороге прямо в городки (ох древняя это забава!) играют, им мне жаль, что наша телега заставила их временно прерваться, уйти с дороги да склониться в поклонах. Возраст у деточек тот, что и не понять, кто мальчик, а кто девочка. Босые все, из одежки только рубахи безразмерные, латанные-перелатанные, а горящие на чумазых мордашках глаза смотрят на чистых и хорошо одетых нас так, как не смотрят их ровесники из будущего даже на своих любимых суперзвезд из интернета. Не игры прерванной жаль, а времени детского: в этом времени все, кто способен ходить, способен и трудиться, и на игры времени остается с гулькин нос.

Мы — это я, управляющий телегой Василий (он в местных краях человек авторитетный, поможет бортнику везомый нами улей «презентовать»), Тимофей и еще один местный авторитет — батюшка Силуан, «хозяин» местной церквушки. Монастырь — он для отрекшихся от мирского «черного» духовенства или хотя бы достойных его приюта гостей, а окормлять крестьян на местах должно духовенству «белому», вот и занимается этим батюшка Силуан во вверенной ему небольшой деревянной церквушке, которая на фоне монастыря с его каменными стенами, зданиями да добротным храмом выглядит словно вон та копающаяся в огороде женщина в сереньком платочке и стареньком, испачканном землёю домотканом платье среди пышного бала образца Петербурга XIX века. И не в том здесь дело, что монастырь из посадов да округи все соки выпил, а в том, как распределяются дотации из Центра.

Лет Силуану глубоко за сорок, а точно я не спрашивал. Обветренное да загорелое лицо его изрезано морщинами, многое говорящими о батюшкином характере: «птичьи лапки» и глубокие борозды в уголках губ — склонность к улыбке. Глубокие канавки на лбу — умение хмуриться на накосячившего прихожанина. Из-под могучих седых бровей смотрели на мир глаза цвета спелой ржи. Смотрели устало, но удивительно живо — давно здесь батюшка, многое повидал, но выгореть до автоматически воспроизводящего одни и те же действия биоробота не захотел. За высокими залысинами начинались когда-то темные, а теперь густо украшенные сединой волосы. Такого же цвета была и широкая, окладистая, длинная борода. Я в бородах людей Божьих уже поднаторел, поэтому считал вложенный в нее батюшкой посыл «умеренного аскетизма».

Заслуживает внимания и выправка — такую я видел и буду видеть у монахов с опытом, нет в ней ни капли гордости (это как у меня и аристократии местной), но полна она привычным достоинством перед лицом Господа. Поношенный, но чистенький подрясник из грубого темно-коричневого сукна проглядывал из-под простой черной ризы, вылинявшей в районе плеч от солнца и дождей. На шее поблескивал наперсный крест из бронзы, явно доставшийся батюшке от предшественника. Ноги батюшки покоились в стареньких, потертых, но все еще добротных поршнях.

— Карпом его звать, — проследив мой кивок, «заочно» познакомил меня с мужиком батюшка Силуан. — Работник добрый, хозяйство справное, шестеро детишек у них с Марфой. Вон, — указал на вернувшихся к игре ребят. — Меньшой их, Андрейка, палкою метит.

Мы посмотрели на Андрейку — да, действительно «метит палкой» в другие палки.

— Добро́, — порадовался я за семейство Карпа, решив не думать и тем более не спрашивать о том, сколько деток они бы имели без страшного в своей казенности словосочетания «детская смертность». — А тот, что у забора стоит? — спросил, отследив задержавшийся на самом маленьком игроке взгляд батюшки.

— А это последыш мой, — расплылось в улыбке лицо Силуана. — Николай. Умненький он у нас, хоть и последыш — шестой годок пошел, а уже буквицы выучил да счет какой-никакой.

— Молодец, — похвалил я средневекового первоклашку. — А всего у тебя деток сколько?

— Пятнадцатью нас с попадьёй Господь благословил, — перекрестился батюшка. — Девять сыновей да шесть дочерей. Сперва три девки народились, ныне уж дом наш покинули, а дальше и первенец подоспел, ныне во Владимире при Храме дьяком служит, у самого двое деточек, — Силуан вздохнул, но улыбка его стала только шире. — Не видал их покуда, но да ничего, ежели Господу угодно будет, еще на этом свете свидимся.

— Куды прешь, дурная⁈ — шикнул на выбежавшую прямо под копыта тощую курицу Василий.

Много здесь кур по дворам да улицам бегает, и я даже не представляю, как… Впрочем, а зачем «представлять»?

— Батюшка, а как эти добрые люди отличают своих кур от чужих? — спросил я Силуана. — Вот эти две, например, одинаковые, — указал на роющихся в земле около скамейки, идентичной окраски и размера, «пеструшек».

— Да то кажется, будто одинаковые, — с улыбкой ответил батюшка. — А ежели она при тебе цыпленком еще бегала, ни в жизнь не спутаешь.

Ну да, логично.

— Споры бывают, конечно, — продолжил он. — Да то со скуки больше, по осени поздней да по весне ранней — летом скучать некогда.

Дом бортника, в отличие от моих ожиданий, не больно-то отличался от окружающих. Ну дранка на крыше посвежее, ну ставенки кокетливою резьбою украшены, а так… Огород — в наличии, хлев — тем более. Наслушавшись Василия, я считал бортников едва ли не элитой современного общества, но забыл сделать в голове оговорку «современного крестьянского общества». Живет-то бортник явно лучше других, медком имеет возможность гораздо чаще других лакомиться, но продукт-то важный как для внутреннего рынка, так и для экспорта — последнее так и вовсе переводит мед в разряд продуктов «стратегических», а это всегда и во все времена приводило к повышенной налогооблагаемости оного. Не может бортник себе позволить «с профессии» жить, вот и приходится хозяйством заниматься не меньше, чем другие.

— Анастас! — позвал бортника Силуан, когда мы остановились у калитки.

Вокруг тут же началась суета — захлопали входные двери домов да хлевов, из-за построек, с огородов, выбрались на дворы соседи: надо ж посмотреть, чего тут делается. Не осуждаю — если в несоизмеримо более безопасные и сытые времена такое поведение можно списать на одно лишь любопытство (что тоже не порок), то здесь любая нестандартная ситуация в родной деревне может обернуться смертельными проблемами. Хорошо, что у нас не такой случай.

— Чаво тебе, батюшка? — раздался откуда-то из-за бортниковского дома лишенный всяческого уважения к «пастырю», тонкий, но определенно мужской голос.

— Сюды иди, гость иноземный с монастыря до тебя приехал, — не обидевшись, ответил Силуан.

Я начал что-то подозревать — может не такой уж батюшка для местных и авторитет?

— Грек чтоль? — продолжил расспрашивать невидимый бортник.