Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел

Серая хмарь скрывала привычные глазу «дали» за мутной пеленой, наполняла мир мириадами порождаемых дождем и ветром, тревожащих звуков, и, как оно в такую погоду и бывает, невольно возникало чувство словно окружающий мир сжался до маленькой области из монастыря с ближними посадами, а Владыко со своей свитою собирается не в относительно короткую дорогу в сотню верст (это в моей голове оно так, для этих времен дорога очень даже дальняя), а за саму Ойкумену.

Даже в мои времена любое расставание могло стать последним — человек-то, как говорил классик, «внезапно смертен», а здесь и сейчас понимание этого накрепко зашито даже не в головы, а самые сердца людей. Многие из тех, кто успел прикипеть ко словно воплощающему в себе все лучшие Христианские качества, безукоризненно вежливому, умному и не отказавшему в благословлении никому из просивших несмотря на плотный график визита епископу более никогда его не увидят. Не потому что умрут, прости Господи, а потому что никогда не знаешь, кого куда и зачем «разведет» такая плохо прогнозируемая штука как Жизнь.

Епископская подвода уже запряжена лошадками и готова к долгому пути. Стоящий сапожками на мокрой, но не успевшей покуда превратиться в грязь земле Евфимий благословил возницу и повернулся к нам. Возглавляющий нас игумен сделал шаг вперед:

— Владыко… — голос его слышали все, но при этом он казался парадоксально тихим и наполненным светлой печалью. — Три дня — срок малый для Ока Грозного, но великий для сердца. Не судию в тебе мы обрели, но брата. Прости нам наши немощи земные.

Мы вслед за настоятелем поклонились и перекрестились. Лицо Евфимия озарилось печальной улыбкой, и мягким, но звучным, полным самой настоящей любви к ближним голосом он ответил:

— Полно тебе, батюшка игумен. Не немощи видел я здесь, но рвение. Не упущения, а тихий, как этот дождь, труд во славу Божию.

Растроганная братия издала почти синхронный всхлип, и слезы на глаза навернулись не только у самых чувствительных. Взгляд епископа тем временем скользил по лицам, на краткий миг останавливаясь на каждом.

— Видел я, как батюшка Митрофан в трапезной Поучения выводил дрожащим не от старости, но от усердия голосом. Видел, как там же батюшка Варлаам страннику лучшие куски отдавал, а сам малым довольствовался. Видел, как добрый послушник Кирилл, едва глаза ото сна отворив, по дрова бежал, словно не ко труду тяжелому, а на праздник.

Отмеченные епископом люди залились краской, заплакали с новою силой и опустили глаза в землю от скромности.

— Труд и усердие каждого из вас видел я, братья, — продолжил Евфимий. — Каждому из вас доброе слово сказать желаю, да не станут труды ждать. И теперь вижу вас я, под холодною моросью стоящих аки овечек смиренных, не желающих с пастырем своим расставаться. Сердце мое сжимается от зрелища сего.

Епископ взял небольшую паузу, чтобы перевести дыхание, продумать дальнейшие слова и дать старым проникнуть в сердца стоящих перед ним. Даже я проникся, хотя прекрасно осознавал риторические приемы, коими оперирует умница-Евфимий, чего уж про местных говорить?

— Но послушайте меня, чада мои возлюбленные. Разве от того, что луч солнечный скроется за тучей, свет его исчезает? Нет! Даже невидимый согревает он землю! Я уезжаю в Москву, но дух братолюбия, что мы здесь вкусили, останется со мной, согрев остаток века моего земного и вечность Небесную. И, верю, с вами.

После еще одной небольшой паузы Евфимий перешел к заключению:

— Не печальтесь же о временной разлуке! Радуйтесь тому, что Господь сподобил нас встретиться здесь как братьев во Христе! Сегодня вы проводите меня, а завра али послезавтра кто-то из нас отойдет ко Господу, и мы встретимся в Селениях Праведных. И там уж не будет ни слез, ни дождя, ни горьких прощаний!

Владыко широко перекрестил нас.

— Мир сей — лишь притвор пред вратами Царствия Небесного, и обитель ваша — один из светлейший и прочнейших углов в притворе этом. Храните этот свет, братья. Храните друг друга. И молитесь обо мне, грешном.

Евфимий обнял игумена, отвесил нам поясной поклон — мы конечно же низко поклонились в ответ — и, решительно отвернувшись, ловко вскочил на телегу. Возница тронулся, подвода со скрипом выехала за ворота. Глядя ей вслед, мы с подачи Настоятеля затянули тихую, почти сливающуюся с шумом дождя, молитву, и стараниями Владыки ничего, кроме радости от неизбежной встречи в Царствии Господнем не было в наших голосах.

Глава 19

Так далеко от монастыря я не забирался с самого своего появления здесь, ограничившись посещением «гостевого каравана», расположившегося тогда у северных ворот. Глядя на посад издалека — с монастырских стен, куда я пару раз чисто из любопытства забирался — да с колоколенки точной картины жизни местных крестьян да ремесленников не составить, ибо получалась вполне пасторальная картинка. А вот так, с телеги с запряженной в нее лошадкой…

С одной стороны, я мысленно крестился и благодарил Господа за то, что меня не «закинуло» в крестьянского ребенка, а того хуже — в крестьянина взрослого, да еще и обремененного женою, детьми и немощными старшими родственниками. Уровень ответственности чудовищный! Оплошал — всё, сидящие по лавкам дети смотрят на тебя голодными глазами, а жена тоскливо плачет, пытаясь отыскать в доме хоть что-то, чем можно их накормить. И что, что для «подселенного» меня они как бы чужие? Мрак!

Поежившись, я решил больше никогда не фантазировать на такие темы и вернулся к активному кручению головой. Епископ уехал вчера, а дождик закончился ночью. Август вспомнил о том, что он вообще-то месяц летний, разогнал тучки, раскочегарил солнышко, поднял легкий, теплый ветерок и расписал небо пронзительно-синими цветами. Едем по узенькой, извилистой грунтовке между налепленными без генерального плана поселения (то есть как Бог на душу положит, то есть — кривенько) домиками. Сохранивший остатки вчерашней влаги воздух пахнет землею, лошадкой, дымами кухонных очагов и — без этого никак — немного пованивает составленным из перегнивающих отходов, навоза и содержимого срамных ям купажом. Словом — всем тем, что и зовется «жизнью».

Низенькие, приземистые срубы были сложены из толстых, почерневших от времени и непогоды бревен. Крыши крутые, чтобы снег зимой не залеживался. Крыты соломой и дранкой, кое-где прямо на них росла жизнерадостно-зеленая травка. Окна даже на контрасте с монастырскими совсем крошечные, чтобы не выпускать тепло, затянуты бычьими пузырями, а снаружи оснащены ставенками.

Обязательный атрибут — сени, неотапливаемый «буфер» между суровым климатом Руси и теплой горницей. В них сушат и хранят травы, грибочки и прочее необходимое добро. Почти везде при избе, под единой с нею кровлей, имеется «хлупь» — хлев для скотины. От такого соседства зимою тепло и людям, и зверушкам. Пригодное для выпаса скотинки время года еще не закончилось, поэтому из «хлупей» доносится в основном хрюканье: коровы с козами да овечками сейчас лакомятся последними перед долгой зимой травами. Третий непременный объект во дворе — «поветь»: навес для хранения под ним телег, сох, борон и прочего нехитрого скраба.

Взирал я на обнесенные плетнями да «просеками» (горизонтально закрепленные между столбиками жерди) дворы почти с благоговением, которого никогда не суждено испытать местным. Не потому что они глупее и грубее меня, а просто потому, что им и в голову не могут прийти подобные мысли и чувства. Эти избы, простые, невзрачные, грубо сколоченные и лишенные за исключением редких «коньков» украшений, полны своей, особой «крепостью». Стоят они прочно, годами врастая в землю подобно своим хозяевам, их отцам, дедам и прадедам.

Чего стоят боярские интриги, войны и прочие кажущиеся неотъемлемыми атрибутами человечества «шалости» без крестьянина, на худых, сутулых плечах которого они и произрастают? На что способны они сами, без изработанных, покрытыми мозолями, словно пропитавшихся самою землею, крестьянских рук? То-то и оно.