Он вам не Тишайший (СИ) - Шведов Вадим

Дома в основном деревянные, высокие, в два-три, а то и четыре этажа. Но построены они так тесно, что верхние этажи нависают над улицей, почти смыкаясь, и солнца толком не видно. Ощущение, что идёшь по ущелью какому-то. Окна у многих — стеклянные, у них этого добра хватает. Но богатство здесь какое-то неряшливое. Рядом с палатами состоятельного купца может ютиться лачуга, а из-за двери дорогой таверны доносится пьяный крик.

Люди…Все куда-то спешат, суетятся. Лица озабоченные, хмурые. Много солдат в странных мундирах. В глазах прохожих часто мелькает тревога. Она витает в воздухе, смешиваясь с этим ужасным дымом. Страна на краю пропасти, что чувствуется кожей. Английский король сидит где-то далеко, в Оксфорде, а здесь заправляет этот Кромвель с его «железнобокими». Парламент против короны. Бунт. Ересь на ереси.

Купили под Русское подворье добротный, но неброский дом на окраине города. Место спокойное, чтобы лишних глаз поменьше. Первым делом повесили на ворота наш герб — двуглавого орла. Пусть знают, чьё это представительство. Внутри — чистота, порядок. Заставил всех мыть и скрести. Не в свинарнике же жить. Расставили привезённые с собой сундуки, развесили иконы. Запахи ладана и воска сразу сделали это место своим, русским, православным. Аж легче дышать стало в этой богопротивной стране.

Ходить в нашем платье здесь нельзя. Сразу пальцами тыкать начинают: «Иноземец! Русский медведь!» Пришлось надеть английский костюм: сорочку, короткую куртку пурпуэн, неширокие штаны и плащ. По всей одежде — обилие лент, кружев, пуговиц и бантов. Ей-богу, как бабы наши одеваются. Штаны странные, — разрез, отделанный шёлком. Эти штаны надел на шелковые чулки, а под них ещё одни полотняные, к верху которых пришиты кружева. Некоторые тут и панталоны одевают, но этот стыд оставил на потом. И так чувствую себя шутом гороховым. Непривычно, душа протестует. Но цель требует.

Задание Афанасия Лаврентьевича крутится в голове без остановки. Не зря он говорил: «Пользуйся их хаосом, Иван. Беда в Англии — нашему делу подмога». Умный Ордин-Нащокин, очень. Иногда завидно даже. Ну да ладно, зато я хитрый и смекалистый. Многое уже получилось. Через мзду невеликую местным дьякам подворье организовал. Дом задёшево купил. А сейчас предстоят дела сложнее. Кроме торговли выгодной, надо и английские знания на Русь перетащить. Хорошо, англичане заняты тем, что режут глотки друг другу. Им пока не до нас. Теперь их учёные, ремесленники, корабелы остались без покровительства и денег. Королевские мастерские закрыты, многие под угрозой тюрьмы или просто голодают за свои убеждения. Мы должны их переманить. Всех, кто нам полезен. Оружейников, которые знают секреты литья лёгких пушек. Корабельных мастеров, что строят быстроходные суда. Лекарей, которые хоть что-то понимают в лечении ран и болезней. Даже этих…философов, что размышляют о природе вещей. Государь говорил, что знания — сила. Он тысячу раз прав.

Гляжу в окно на суету лондонской улицы и усмехаюсь. Сволочи они, конечно. Надменные, жадные, считающие нас дикарями. Но час их гордыни проходит. Смута выедает это богопротивное государство. А у нас — молодой, умный царь. Царь, который не боится нового и хочет вести Русь вперёд. Я видел его решимость! Он словно ветер после долгого застоя.

И ради него, ради Руси я здесь. Переоденусь в кого угодно, буду терпеть их мерзкую еду и улыбаться этим еретикам. Должен это сделать. Должен найти тех, кто сделает нашу армию — непобедимой, а наш флот — грозой морей. Чтобы наши дети жили не хуже, а лучше этих зазнаек!

По раскисшей от дождей московской дороге, утопая колёсами в чёрной грязи, к усадьбе князя Никиты Ивановича Одоевского тянулась вместе с охраной богатая карета. Сам дом, рубленный «в лапу» из отборной лиственницы, стоял тёмный и мощный, под стать своему хозяину. Дорогие стёкла окон тускло отсвечивали отблесками внутреннего огня и, казалось, взирали на окружающий мир с холодным равнодушием. Над крутым крыльцом с резными гирьками виднелась красивая двускатная кровля.

Но более всего поражала не сама хоромина, а её охрана. У ворот, окованных железными полосами, стояли не просто дворовые мужики, а четверо хорошо вооружённых бойцов в добротных кольчугах поверх кафтанов. На их шапках и плечах блестела осенняя морось. Взгляды охраны, цепкие и подозрительные, не оставляли сомнений: подходы к усадьбе зорко стерегут. В проходе между амбаром и поварней виднелась ещё пара стражников, кутавшихся от сырого ветра. Казалось, весь двор был опутан незримой, но плотной сетью караулов.

Стук колёс и ржание лошадей подняли на ноги всю многочисленную челядь. Из поварни валил густой дым — значит, торопились с угощением. Конюхи, вытирая о полы мокрые руки, отпрягали взмыленных лошадей, а служанки мелькали у дверей в сени. Двор жил своей шумной, бурлящей жизнью, от которой веяло сытым теплом и суетой.

Гостей, важных и дорогих, боярин встретил в сенях, и, обменявшись негромкими приветствиями, проводил вглубь хором, в трапезную палату. И вот здесь, за тяжёлой дубовой дверью, прибывших ожидала странность. Палата была обставлена с показной роскошью: лавки вдоль стен, покрытые персидскими коврами, массивный стол, ломившийся от яств — тут были и заливные павлины, и окорока, и пироги с визигой. Всё говорило о богатстве и гостеприимстве хозяина, но в то же время что-то казалось необычным.

В этой палате, где собрались гости, не было ни единого слуги. Ни виночерпия, чтобы поднести кубок, ни отрока, чтобы подлить в чашу, ни даже стряпчего у двери. Они остались за порогом, в шумящих сенях. Будто незримая стена отсекала гостевые покои от всей прочей усадьбы. Лишь сам князь Никита Иванович, человек с умными, чуть усталыми глазами, наливал гостям питьё, и тишину в комнате, нарушал приглушённый говор да звяканье посуды. Кроме него, за тяжёлым дубовым столом сидели двое: князь Семён Лукьянович Стрешнев и боярин Фёдор Кузьмич Репнин.

— Нет, вы только вдумайтесь, — тихо, но с надрывом начал Одоевский, обращаясь к гостям. — До чего он докатился? До чего Русь-матушку довёл? Древние устои, на коих земля наша держалась, попрал вконец. Вековые права, данные нам, родовитым людям, отцами и дедами, — всё к чёрту!

Стрешнев, мужчина помоложе и потяжелее, мрачно кивнул. Он нервно теребил свою окладистую бороду, то запуская в неё пальцы, то снова выпуская.

— И не говори, Никита Иванович, — его голос звучал раздражённо. — Возомнил себя пастырем…Пастырем! А мы, выходит, стадо безмолвное? Натравил чернь на лучших людей государства. Шереметевых, Морозовых, наших родичей…

— Пастырь, — с горькой усмешкой вставляет Фёдор Кузьмич, самый старший и самый желчный из троицы. — Возомнил себя пастухом, а нас, бояр, — овцами несмышлёными. Слыхали мы его речи после «чудесного» исцеления. «Я голос Святого Неба!» — кричал. А, по-моему, не голос, а бесовское наваждение.

Стрешнев вздыхает, поправляя камзол.

— Тише, Фёдор Кузьмич, стены имеют уши. Особенно теперь, когда этот Хитрово везде своих пауков распустил. Шепнёшь слово — и ты уже в Приказе Внутренней Безопасности соловьём под пытками поёшь. Но вы правы…Отеческое право наше, вековое, одной рукой смахнул. Как будто и не было никогда крепостного состояния. Мужик теперь вольный как птица. Раньше он у тебя на земле родился, пахал, умер. Всё было твоё, под твоей рукой и защитой. А ныне? Всяк холоп себе хозяином сделался. Полное разрушение основ государства нашего!

— Порядка нет! — ударяет кулаком по столу Одоевский так, что дребезжат чарки. — Местничество порушил! Родовитых мужей, чьи предки ещё святом Владимире Русь крестили, от власти отстранил! Поставил каких-то выскочек, что в спальне с ним росли! Думой боярской попрал! Собираемся, обсуждаем, а решения все его, царские, заранее готовы. Пустая говорильня, а не Дума!

— А войско? — ворчит Семён Лукьянович. Святое дело — дворянская конница. Поколениями так служили. А он? Набирает за деньги в солдаты всяких холопов да мужиков безродных. А родовитых, значит, от прежней службы отставил и теперь землю и людей за службу не даёт. Хорошо хоть поместья не отобрал. С него бы стало. Унизил! Сильно унизил!