Он вам не Тишайший (СИ) - Шведов Вадим

С каждым я говорю на его языке. О чести, воле и подвиге. И для каждого у меня есть один ответ на все вопросы — православный Царь в Москве. Мои слова о Пастыре, который придёт и всех спасёт, распространяются словно пожар по сухой степи.

Но сегодня всё пошло наперекосяк. Мы в селе под Минском. Только что закончили тайную вечерню в большом сарае у кузнеца. Народу много. Заканчиваем молитву и слышим — снаружи топот коней и грубые крики на польском. Двери с треском вышибают. В проёме — трое служивых с саблями наголо. За ними мелькают другие.

— Ага, крысы москальские! — хрипит старший, детина с лишаями на щеках и панцирем поверх кожуха… — Ксендз (католический священнослужитель) жаловался, что мужики к нему на службу не ходят! Вы тут ересь разводите!

Сзади из-за спин солдат, пищит какой-то мужичонка, местный шинкарь: «Он, ваша милость, этот чернец бродячий, смуту сеет!»

Меня хватают. Моих спутников бьют прикладами, валят на землю. Сердце стучит не от страха, а от гнева. Белого, праведного гнева.

— Вяжите их! — приказывает старший. — А этого! — он указывает на меня. — В отдельную телегу. Он — главный смутьян. Его к воеводе.

Меня тащат по грязи, к стоящим на дороге телегам. Местные, сбежавшиеся на шум, стоят молча, потупив взгляды. В их глазах — страх и беспомощная злоба. Я. вижу, как сжимаются кулаки у парней, но никто не решается сделать первый шаг.

Вдруг раздаётся пронзительный, разрывающий душу женский крик: «Не дадим его! Не дадим Пастырева человека!»

Это кричит молодая женщина, Марина, что час назад со слезами целовала привезённую мною маленькую иконку. Её крик, полный отчаяния и ярости, будто обрывает последние цепи, сковывавшие волю людей. Толпа обступает.

— Верно! Отдайте чернеца! — подхватывает чей-то хриплый голос.

— Довольно нас гнобить!

— За веру!

Толпа, ещё недавно покорная, вдруг оживает. Мужики хватают вилы, палки, топоры. В их глазах горит тот самый огонь, что я так старательно раздувал все эти месяцы. Огонь веры и гнева.

Служилые опешены. Они привыкли к рабской покорности.

— Что⁈ Сметь угрожать королевским слугам⁈ — кричит начальник, но голос его дрожит.

Камень из толпы со звоном бьёт ему в шлем. Начинается ад.

Толпа набрасывается. Это не бой, — избиение. Яростное, слепое. Через несколько минут служивые лежат растерзанные в грязи. Толпа, тяжело дыша, обступает меня. На лицах — пот, гнев, ужас и странное ликование. Они только что убили королевских солдат. Пути назад нет.

Я поднимаю руки. Ко мне возвращается дар речи.

— Братья! Сестры! Видите? Сами небеса вмешались! Это не бунт! Это — стояние за правду! Это — начало вашего освобождения!

Я смотрю на них, на этих простых, измождённых людей, видя в каждом лице ту самую голодную надежду, что вела меню сюда.

— Вы думали, вы одни? Нет! Пастырь видит всех! Он знает о каждой пролитой вами слезе! Он идёт! Не как завоеватель, а как отец, чтобы забрать своих детей в царство веры и свободы!

Говорю о Москве. О Царе, который не спит ночами, думая о них. О том, что скоро иго спадёт с их плеч. Что дети их будут учиться грамоте, а не гнуть спины на пана с утра до ночи. Что храмы, наконец, снова откроются для каждого православного!

Люди слушают, затаив дыхание. А потом начинают плакать. Мужики, только что крушившие врагов, падают на колени в окровавленную грязь и молят о спасении. Они протягивают ко мне руки, как первому воину Царя.

— Пастырь! Спаси нас! Приди!

Я стою среди них и понимаю — семя, брошенное мной, проросло. Кроваво, жестоко, но проросло. Поле готово к жатве.

Уходя из села под покровом ночи, оглядываюсь. Снова вспоминаю, что пережил за этот год. Десятки сел. Тысячи людей. Уже есть целые области, где местная шляхта тайно с нами, надеясь вернуть былое. Крестьяне перестают платить налоги, ожидая скорого избавления.

Работы проделано много. Но впереди — ещё больше. Предстоит долгий и страшный путь. Я сжимаю в руке простую деревянную иконку, ту самую, что дал мне Он. Помню его слова, сказанные тихо, но так, что они врезались в сердце навсегда: «Не ты идёшь. Мы идём!»

Я верю. Верю, что превращу эту искру в пожар, который осветит путь Пастырю. Я исполню его волю или умру, но не сверну с этой дороги!

Глава 18

Дела заморские и не только

Посольство боярина Ивана Нестерова в проклятой Англии

Господи, спаси и сохрани! Если это плавание не самое страшное испытание в моей жизни, то я не знаю, что может быть хуже. Сижу я сейчас в своей горнице в Лондоне, на твёрдой — претвёрдой земле, а меня до сих пор качает как пьяного. И запах этой солёной гнили, этой проклятой трюмной воды в носу до сих пор стоит. Две недели в море! Две недели мытарства!

Всё началось в Архангельске. Англичанин Джонсон так хвалил свою «Быструю Энн», что казалось не про корабль говорит, а девицу на выданье выставляет. «Молодая, крепкая, по волнам летает, как чайка!» — уверял прохиндей. А судно-то, оказалось, не очень. Старое, скрипучее. Сволочь этот Джонсон, неправославная. Но делать нечего, свои-то суда для такого пути совсем не годились. Погрузились мы с дьяком Григорием, тремя толмачами да с десятком стрельцов для охраны — и отчалили.

Первый день ещё ничего — ветер попутный, солнышко. Я думал: «Ну, Иван, не так страшен чёрт, как его малюют». Но на вторые сутки, как вышли в открытое море — Сиверское (Баренцево), кажется, — началась моя погибель. Небо почернело, ветер завыл, и волны, как горы грешные, поднялись. А наша «Быстрая Энн» начала скрипеть, стонать и прыгать словно на ухабах.

Меня скрутило так, что света белого невзвидел. Всё нутро выворачивало, голова раскалывалась. Лежал я в своей каюте, вжавшись в койку, и молился всем святым, чтобы этот ад поскорее кончился. Английские матросы, черти полосатые, ходили по палубе, как ни в чём не бывало, и посмеивались, глядя на мою зелёную харю. Один, самый зубастый, принёс мне сухаря и кружку с чем-то смешанного, грога. «Кушай, боярин, — говорит, а сам ухмыляется. — От морской болезни помогает». Я откусил кусок, — твёрдый словно камень. А грог…мягкий, согревающий, а ещё…протухший. Ерунда всё это! То ли дело медовуха! Да ведь не взяли её! А ещё еда дурацкая! Жрут они лабскаус, — ужасная дрянь: смешали солонину с солёной селёдкой да и зачем-то обильно поперчили. Для моей русской души, привыкшей к щам да кашам, это была пытка.

Но самый ужас пришёл ночью. Поднялась буря такая, что я думал — конец мой настал. Корабль бросало из стороны в сторону. Волны с рёвом били о борт, вода хлестала через палубу и ручьями текла вниз, прямо в каюты. Слышу, капитан, здоровенный детина с красным лицом, орёт что-то своим матросам, а голос у него злой, испуганный. Я уж и молиться перестал, просто лежал и ждал смерти. Думал о доме, тёплой печке, о том, что никогда больше не увижу широких русских полей. Страшно и обидно было до слёз.

Как мы уцелели — одному Богу известно. К утру буря стихла, но я уже был похож на тень. Дьяк Григорий, тот хоть и помоложе, но тоже еле ноги волочил. А стрельцы наши, ребята крепкие, и те скучнели, молчали, в потолок смотрели.

Потом плыли мы мимо каких-то скалистых, мрачных берегов. Говорили, что это Норвегия. Видели китов — страшилища огромные, из воды фонтаны пускали. Смотрели чужие корабли вдали — купеческие да боевые. Наш капитан их сторонился, говорил, сейчас в море много разбойников и военных кораблей парламента, что грабят всех подряд. Мы держались подальше ото всех, словно мыши от кошек.

Наконец, через две недели этого ада, мы вошли в устье какой-то реки — Темзы, как мне сказали. Показался Лондон. И первая мысль была: «Слава Тебе, Господи, живой!» Ноги мои дрожали, когда ступал на пристань. Я готов был расцеловать эту грязную землю, лишь бы она не двигалась…

И вот он, Лондон. Город, который пахнет дымом, углем и ещё чем-то вонючим, почти уверен, что помоями. Хожу по его улицам, и глаза мои разбегаются. Улочки кривые, грязные, толком немощёные, а после дождя — сплошное месиво из грязи и нечистот, которое выплёскивают прямо из окон. Ходить страшно — прохожие норовят тебя толкнуть, а из-за угла так и ждёшь, что на тебя набросится какой-то оборванец с ножом. Кареты тут — отдельное бедствие. Мчатся как угорелые, не разбирая дороги, а брызги летят на мои лучшие штаны.