Десятое Блаженство - Валерий Петрович Большаков

и полетела… Над деревьями, речушками, частным сектором… «Без шума и пыли».

Табло у раздвижных дверей в соседний вагон округляло всё большие числа: «200 км/ч… 250 км/ч… 300 км/ч…»

— А урочище Екедешик? — я отвел глаза от проносящихся за окном пейзажей.

— Самая интересная локация в том захолустье! — оживился Федор Дмитриевич, выныривая из омута памяти. — Екедешик означает «единственный вход». М-м… — он стал помогать себе руками. — Кишлак Тахта-Базар стоит на левом берегу Мургаба, вот так, а напротив, у правого берега, дыбится крутой обрыв из песчаника. Там, на стометровой высоте, и находится вход — в тайную обитель! Две тысячи лет назад там жили буддийские монахи — они выдолбили длинную галерею с полуцилиндрическим сводом, десятки залов и комнат… Ну, там еще ничего толком не исследовано, да и заброшенный монастырь не должен нас интересовать. Разве что самые нижние этажи — там десятки нор, колодцев и водотоков, естественных пещер и рукотворных выработок — вот их-то, я уверен, Ивернев-старший и принял за древний рудник! — Дворский заерзал. — Многое меня тревожит — одной рыхлой породы безо всякой крепи хватит, чтобы потерять покой! Но в одном я уверен — всё там остается нетронутым. Жители кишлака к Екедешик не ходят, даже близко не приближаются — боятся дурной мистики. Там реально опасно, да и люди, говорят, пропадали… Спросишь кого в Тахта-Базаре, как пройти к Екедешик, так тебя не всякий и поймет! Местные называют то место иначе — «Шейтан-Кала»!

— «Чертова крепость», — перевел я, и ухмыльнулся. — А мы святой водицы нагоним!

Надземка сбавляла скорость. «350… 250… 100…»

Эстакада выгнулась пологой дугой, и впереди заблестели стеклянные этажи Щелково-40.

Скоро я буду дома…

Вечер того же дня

Щелково-40, улица Колмогорова

Дворского мы уложили в гостевой. Дед Коля и баба Света, воспользовавшись случаем, умотали в Москву. А я с девчонками устроился в холле, у камина.

На улице было холодно, дождь со снегом, а на нас накатывало живое тепло. Справа ко мне жалась Юля, слева приткнулась Лея. Мы просто сидели и наслаждались уютом, покоем и миром.

Поленья потрескивали, нагоняя запах горячей смолы, в трубе гудело, отсветы высокого огня гуляли по стенам. Мои мысли текли плавно и спокойно.

Две недели в Израиле не прошли, а пролетели. Я усмехнулся, вспоминая, как раздумывал — ехать или не ехать? Больше всего пугало, что будни киноэкспедиции мне наскучат. Ага…

События повалили дружной толпой, хоть роман приключений пиши, по свежим-то следам! А что меня ждет завтра, в краю непуганых шайтанов и очковых змей? Одно радует — не знойное лето на дворе. В тамошней полупустыне сейчас тюльпаны цветут…

— Па-ап… — негромко молвила Лея. — А ты завтра уедешь, да? Надолго?

— А я не к маме полечу, а туда, где Кара-Кумы, Памир и прочая география…

— Везет тебе… — вздохнула девочка. — А мне в школу…

Юля хихикнула, и украдкой полезла ко мне поближе, но Лея была начеку, и быстренько заняла мое левое колено.

— Ты нахальная мелочь, — пригвоздила ее старшенькая, укладывая голову мне на плечо.

— Ой, взрослая нашлась…

Юля вздохнула.

— Не представляю даже, как я буду жить отдельно — от тебя, от мамы, от тети Наташи… Даже от этой мелкой вредины!

Лея сдержалась, а я приобнял старшенькую, губами щекоча ее ухо:

— Поступишь в институт, и будешь еще пять лет подряд бороться за то, чтобы принцип «сяо» восторжествовал!

— Между прочим, папочка, — с ехидцей отозвалась «мелочь», — термин «сяо» переводится, как «сыновняя почтительность», а я как бы дочь! Кстати! — она молниеносно обернулась к сестре. — Согласно Конфуцию, младший вовсе не обязан исполнять все прихоти старшего, поскольку никто не отменял принцип «и», что значит «справедливость»! — Лея, как последний довод, показала Юле свой розовый язычок.

— Да-а, дочери мои любимые… — затянул я с долей растерянности. — Отстал я от вас в своих пустынях…

— Ничего, папочка, мы тебя подтянем! — жизнерадостно пообещала младшенькая. Она запыхтела, вставая на коленки, обняла меня за шею и сбивчиво прошептала:

— Ты только не переживай, папочка! Не думай, что я с Юлькой ругаюсь постоянно. Не-ет! Вон, вчера я ее, наверное, раз десять поцеловала!

— Пятнадцать, — проворчала Юля, и хихикнула. — Я считала! А давай папусечку зацелуем?

— Давай! — восторженно взвизгнула Лея.

Достигнув трогательного консенсуса, дочечки тискали меня, и пылко, с деятельным восторгом, выражали любовь и благодарность…

Глава 8

Пятница, 4 апреля. День

Туркменская АССР, Тахта-Базар

Поезд «Ашхабад — Кушка» звался скорым, но поспешал медленно. Катился вдоль мутного Мургаба, а пассажиры — офицеры в парадках или туркмены в стеганых халатах — степенно дули чай, утверждая восточную ментальность.

Жителям дремотной Азии даже в голову не приходило нервничать, перебираясь из пункта А в пункт Б. Они не спешили и не боялись опоздать, не переживали за то, что много времени уходит на дорогу. Они просто жили.

Да-а… Сильно нас достала европейская монокультура! Мы привыкли к тому, что переезд или перелет — это обязательно перерыв в житье-бытье. И вот, скучаем, терпеливо ждем конца пути… И пропускаем жизнь мимо.

Философически вздохнув, я покосился на Вайткуса. Ромуальдыч не смотрел за окно, бездумно скользя взглядом по сухим предгорьям — он погрузился в мысли, задумчиво теребя седую бородку.

Дворский, сидевший рядом с техдиректором НИИВ, выглядел куда моложе, несмотря на изрядно поседевшие волосы. Но вот лица у обоих выражали одно и то же — одухотворенность.

Рустам с Умаром вели себя куда проще — засев за боковым столиком, они лопали баранки с чаем.

Улыбнувшись, словно радуясь драгоценному чувству товарищества, я вновь загляделся на мир, что неторопливо разворачивал свои пейзажи.

Станции попадались часто. «Красное Знамя», «Имени Чапаева», «Сандыкачи»… На станции «Тахта-Базар» мы сошли.

— Снаряга? — запыхтел Умар, подтаскивая здоровый, глухо звякавший мешок.

— Снаряга! — развеселился Федор Дмитриевич. — ТБ — прежде всего!

— Эт-правильно… — кивнул Рустам. —