Воробей. Том 1 - Андрей Дай

с озадаченной физиономией семенящему рядом военному министру в ухо. — Признаться, хоть прежде нас и нельзя было заподозрить в приятельстве, однако же искренне рад вас видеть. Но, как же так можно. Истинно — снег на голову. А если бы меня не оказалось? Экий бы конфуз вышел, кабы вы пришли, а меня не оказалось!

— Да как же такое могло случиться? — поддавшись созданной мною атмосфере приватности, негромким же голосом, отвечал Милютин. — Когда вас, ваше высокопревосходительство, видели выходящим из экипажа у Советского подъезда Эрмитажа. Их императорское высочество, великий князь Константин Николаевич от того мне поручение и дал.

— Вот как? — я резко остановился там, где сведения об, так сказать, изменении диспозиции достигли ушей. Прямо на верхней ступеньке лестницы. И торчали мы там с генералом, как две пожарные башни, у всех на виду, еще несколько минут. Пока я не обдумал вести и не принял решение. Ибо, поручение от члена императорской фамилии — это достаточно веская причина, чтоб один министр безбоязненно посетил вотчину другого.

— Идемте же, — вновь потянул я Милютина в зал на первом этаже. — Ныне там пусто. Там нам не помешают.

— Это кстати, — вдруг обрадовался министр. — Князь Константин настоятельно рекомендовал обсудить с вами, Герман Густавович, и иную мою надобность.

— Вот как? — снова диспозиция менялась. Благо теперь даже останавливаться нужды не было. О чем бы Милютин не вздумал со мной говорить — зал заседаний Совета министров будет идеальным местом для беседы. — Вы меня заинтриговали, Дмитрий Алексеевич. Прежде…

— Прежде князь Барятинский не входил в седмицу соуправителей империи, — вспыхнул и даже чуть повысил голос гость. Тот факт, что совершенно беспардонно меня перебил, Милютина в такие минуты не беспокоило. — Прежде у нас с вами, ваше высокопревосходительство, и быть не могло общих дел!

— Но устремления-то! — поспешил заспорить я. Выдался шанс значительно улучшить отношение с не последним человеком в правительстве страны. Тем более, принимая во внимание приближающуюся войну — с военным министром. — И ныне и прежде, наши с вами устремления схожи! К вящей славе Державы!

— От того, покорный воле высочайшего покровителя, я без внутреннего неприятия явился в ваши пенаты, — прости меня, Господи! Я даже умилился на миг этой его простецкой искренности. А на то, что Милютин был искренен, готов был поставить миллион против ломаной полушки.

В зале Совета вдоль стен давным-давно были установлены диванчики. Во время заседаний там располагались курьеры, секретари или чиновники по особым поручениям. Теперь же устроились и мы. Для беседы тет-а-тет это место подходило как нельзя лучше.

— Вы упомянули князя Барятинского…

— О, да! — вспыхнувшие в глазах гостя искры тут же подтвердили мою догадку. Единственное, чего я пока не мог понять — почему именно я? Почему за защитой от нападок извечного противника проводимых министром реформ в армии он обратился именно ко мне? Почему не к своему высочайшему покровителю, великому князю Константину?

— О, да! — еще раз повторил Милютин. Глубоко вздохнул, как бы собираясь с мыслями, и продолжил уже без былой горячности. — Именно об этом я и хотел с вами говорить. Знаю, вы, хоть человек и сугубо штатский, тем не менее, вполне осознаете потребность проводимых нами изменений. Мнится мне, и покойный Государь ценил вас, Герман Густавович, как человека умнейшего и деятельного…

Отмахнулся от лести, как от досужей болтовни. Не ко времени и не к месту было тогда, в пустом зале Совета министров, поминать Великого Царя.

— Да-да, — моргнул испуганными глазами генерал. — Мы все любили Его императорское величество. И скорбим…

— Не о том речь, — рыкнул я. Ну сколько было можно сыпать соль на открытую еще рану?!

— Теперь же, этот Барятинский… Да еще его ручная собачонка… Лает и лает. Лает и лает. Уж и звон в ушах от его визгов…

— Понимаю — это вы господина Фадеева так охарактеризовали? — хмыкнул я.

— Именно, что. Именно.

И снова убедился — хоть чуточку копни этот осиный рой, почему-то называющийся российской императорской армией, непременно выкопаешь кавказские корни. Так и этих троих, князя, генерал-фельдмаршала Барятинского, Милютина и Фадеева, именно Кавказ и связал. В бытность Барятинского тамошним главнокомандующим, Дмитрий Алексеевич состоял при князе начальником штаба, а Ростислав Андреевич Фадеев — адъютантом. Ну и чуть ли не официальным летописцем. Именно из под пера бойкого на язык адъютанта в шестидесятом году вышла не плохая, в общем-то, книга «Шестьдесят лет Кавказской войны».

Подробно, обстоятельно и вполне складно. И даже Милютина ругал не слишком сильно. Во всяком случае, гораздо меньше, чем ныне за проводимые министром «бюрократические» реформы. Как я уже говорил: язык у отставного «кавказского летописца» был бойкий. Статьями в «Русском вестнике» и «Биржевых ведомостях» он немало веселил свиту. Ему бы еще хоть что-то предложить взамен, да как-то поунять бурлящую и брызгающуюся в разные стороны кашу в голове — так цены бы ему не было. А так, поверхностные суждения, если и могли на кого-то повлиять, так лишь на мнение «диванных» стратегов, отставных поручиков, скучающих от безделья в провинциальных поместьях.

Провозглашенная императором Николаем вера в собственные силы была встречена этим, и прочими, подобными ему, господами, с восторгом. Однако, как все люди не особенно умные, или увлеченные какой-либо «борьбой», Фадеев и иже с ним, тут же бросились в иную крайность. Тут же, с подачи, обиженного на весь свет генерала «льва Ташкента» Черняева, был изобретен «восточный вопрос» — некий глобальный заговор «германской расы», силящейся подчинить и онемечить славянство. Вывод очевиден, не так ли? Само собой родилась идея объединения разрозненных славянских племен. Естественно, под главенством России. Был даже определен вполне конкретный враг, против которого требовалось действовать энергично и жестко. И почему-то этим «извечным противником всего славянского» в головах этих деятелей выступала Австрия.

По пути, «коварными подсылами» становились вообще все подданные российского императора с нерусскими фамилиями. Конечно же, доставалось и вашему покорному слуге. Единственно что, пока жив был Никса, слишком громко тявкать в мою сторону эти панславяне опасались. Теперь же, вся эта кодла, потеряв остатки страха, разошлась не на шутку. Вплоть до того, что «Московских ведомостях» меня даже прямо назвали «граф Воробей». И кто? Прежде вполне себе лояльный и от того обласканный властью Михаил Никифорович Катков!

Благо хоть от столичного рупора ультраправых, князя Мещерского, подобной подлости можно было не ждать. Вово уже лет этак пять у меня на жаловании состоит. «Поет» то, что нужно, хоть и своими словами. Но главное — о настроениях в среде славянофилов и петербургских геев исправно доносит. Ну, это так — к слову. К тому, что проблема