Имперский повар 1 - Вадим Фарг

Я медленно провёл пальцем по столешнице. На нём остался толстый, липкий слой жирной пыли. Это было не просто грязно. Это было оскорбительно для любого человека, кто хоть раз в жизни держал в руках поварёшку.

— Да… немного не прибрано, — виновато пробормотала Настя, заметив мой взгляд, полный ужаса. — Я после… ну, после похорон совсем руки опустила. Сил не было. А ты… ты ведь и раньше не особо любил тут убираться, помнишь?

Ещё бы я любил, — мрачно подумал я. В таком месте хотелось не убираться, а всё сжечь дотла, а на этом месте посадить розмарин. Или хотя бы ромашки.

— А продукты где? — мой голос прозвучал глухо и хрипло.

Я подошёл к рычащему холодильнику и с большой опаской потянул за ручку. Дверца открылась с протяжным стоном. Внутри, на единственной полке, лежала сиротливая луковица, половинка кочана капусты с тёмными, подгнившими краями и одна сморщенная морковка. На другой полке стояла кастрюля с чем-то серым и очень унылым на вид.

— Это вчерашний суп, — пояснила Настя. — А за продуктами я сегодня схожу на рынок. Запасы совсем кончились. Но ты не переживай! Главное-то у нас есть!

С этими словами она подошла к полке, где в ряд стояли несколько стеклянных баночек. На них были наклеены яркие, кричащие этикетки. Внутри виднелись разноцветные порошки: ядовито-зелёный, химически-оранжевый, подозрительно-розовый.

— Вот! — она с гордостью взяла одну из банок, словно это было величайшее сокровище. На этикетке было написано: «Дыхание Леса. Вкус грибов и диких трав». — Без этого сейчас никуда. Еда же совсем пресная будет, если не добавлять.

Я уставился на банку так, словно она была живой гадюкой. Что это за дьявольщина? Глутамат натрия в красивой упаковке?

— Это… что такое? — с трудом выдавил я из себя.

— Как что? Усилитель вкуса! — искренне удивилась Настя моему невежеству. — На основе первозданной магии. Сейчас все только с ними и готовят. Это же очень удобно! Добавляешь щепотку в любой суп — и у тебя сразу аромат грибного бора! А вот этот, — она указала на оранжевый порошок, — называется «Поцелуй Солнца». Делает любую, даже самую старую курицу на вкус такой, как будто её запекали в королевской печи!

Магия. Слово прозвучало в моей голове как удар колокола. Я чуть не рассмеялся. Магия? Это просто какой-то местный маркетинговый ход, чтобы впаривать людям дешёвую химию. Но Настя говорила об этом так буднично, словно речь шла о соли или перце. Я вспомнил разговр бабок о целительнице… Немыслимо.

— Дай-ка сюда, — я забрал у неё из рук банку с «Дыханием Леса». Открутил крышку и осторожно понюхал. В нос ударил резкий, совершенно ненатуральный запах, в котором лишь с большим трудом угадывалось что-то грибное. Я высыпал несколько кристалликов себе на ладонь и, зажмурившись, лизнул.

Мерзость. Беспощадная, концентрированная мерзость. Вкус был плоским, мёртвым, как будто я лизнул пластмассовую игрушку, которую до этого опрыскали дешёвым освежителем воздуха с запахом «ёлочки». Никакой глубины, никакого послевкусия, только наглая, химическая атака на мои несчастные рецепторы. Я едва сдержался, чтобы не сплюнуть эту гадость прямо на пол.

— Ну как? — с надеждой в голосе спросила Настя. — Вспомнил? Мы же в детстве любили такие штуки.

Я молча закрутил крышку и с отвращением поставил банку на место. Потом повернулся к сестре и посмотрел ей прямо в глаза.

— Настя, — сказал я твёрдо, как никогда в этой новой жизни. — Выброси это. Всё. Немедленно.

— Да ты что! — возмущенно уставилась на меня сестра, — ты хоть знаешь сколько это стоит?

Я только покачал головой.

После этого «обхода владений» мне нужно было еще раз проветриться. Я сказал Насте, что пройдусь по городу, и вышел на улицу. Сложно вот так просто к чему-то привыкнуть. Иная реальность? Глупый сон? Бред сумасшедшего? Или агония умирающего мозга?

Второй мой выход «в люди» мало чем отличался от первого.

За время моего недолгого отсутствия на улице ничего не изменилось. Мир вокруг был до странного знакомым и одновременно чужим. На этот раз я отошел дальше от дома.

Вот едет старенькая «семёрка», за ней — вполне современный кроссовер. Подростки на остановке уткнулись в смартфоны, точь-в-точь как в моей Москве. По-прежнему обычный провинциальный российский город. Но дьявол, как всегда, крылся в деталях. И на этот раз они все чаще бросались мне в глаза.

Полицейские носили форму, неуловимо напоминавшую мундиры царских городовых. А на вывеске банка надпись: «Имперский банк. Кредиты в рублях по государевой ставке». Российская Империя. Как мне во всё это поверить?

Вечером, когда Настя уснула, я нашёл в каморке старенький ноутбук. Он загружался целую вечность. На нем даже имелся вход в Сеть. Да в этом мире существовал интернет очень похожий на знакомый мне. Я открыл поисковик и дрожащими пальцами вбил: «Арсений Вольский, повар». Ничего. «Ресторан „Империя вкуса“, Москва». Ничего. Я искал знакомые события, фамилии политиков, названия корпораций. Всё было не так.

История здесь пошла по другому пути. Революции 1917 года не случилось, монархия устояла, хоть и стала конституционной. Мир пережил две Великие войны, но союзы и итоги были иными. Да и вообще… вроде бы те же страны, но как же всё отличалось, не только на геополитической карте, но даже на географической.

От долгого чтения экрана голова снова начала гудеть, перед глазами поплыли круги. Травма была настоящей. Это пугало.

* * *

В какой-то из дней головные боли стали невыносимыми. Настя, видя моё состояние, вызвала на дом доктора — того самого, что осматривал меня после падения. Приехал пожилой земский врач в поношенном костюме. Он проверил мои рефлексы, посветил фонариком в глаза и вынес вердикт:

— Обычное дело после такой черепно-мозговой травмы, молодой человек. Постконтузионный синдром. Вот, выписал вам таблетки. И поменьше сидите за вашим этим… компьютером. Больше свежего воздуха.

Он говорил спокойно и буднично, но его слова били наотмашь. Травма. Таблетки. Всё было настоящим. И если травма настоящая, то и этот мир… тоже? Холодный липкий страх начал просачиваться сквозь броню иронии и неверия.

Я стал больше разговаривать с Настей. Каждый вечер, после закрытия нашей «богадельни», мы сидели на кухне, и я, словно