Было записано (СИ) - Greko

Чего испугался? Я всего лишь пытался сказать, что не декабрист какой-то, помешавший выспаться господину Герцену, а разжалованный в солдаты по решению Военного суда в ноябре месяце. Если по советским законам из будущего, вполне себе нормальный зэк, осужденный не по расстрельным статьям 58−1б и 58−2, а всего лишь 58−10. Безобидный балабол, за метлой не следящий.

… Ассоциации с суровой довоенной Совдепией укрепились в ближайшие месяцы. А как им не укрепиться, коли с лопатой не расстаешься с раннего утра и до глубокой ночи, как в сталинских трудлагерях на стройках народного хозяйства? Так запаршивел, что попадись мне на глаза любые бани — хоть тифлисские, хоть по-черному из русской глубинки, — скомандовал бы батальону «В атаку!», позабыв, что уже не офицер. Каждый день пробивая для почтовых карет дорогу от чугунного моста через Терек до Владикавказа, забыв, что такое ночлег в тепле и двухразовый прием горячей пищи, вкусил сполна экзотики зимней походной жизни. Об этом кошмаре мечтали мои сослуживцы? С каждым днем смотрел на их затухающий энтузиазм и приходил к неутешительной мысли: бойтесь своих желаний… Вслух ее не озвучивал.

Ночевки на Военно-Грузинской дороге в феврале-марте — кошмар во плоти. С дровами был огромный затык. Кругом голые скалы. Ни кустика, ни деревца. Хорошо, если удастся раскопать из-подо льда какую арбу, попавшую под завал лет десять назад. Тогда — праздник. Можно и горячего поесть, и вещи просушить, и подремать, подставляя промороженные до костей части тела благодатному огню. Отдых в казарме при редуте Дарьял, в которую солдаты набивались как сельди в бочке, превратился в манну небесную. Иногда выпадало провести ночь прямо в снегу у дороги, в какой-нибудь теснине, зажатой скалами. Правильно сказал один путешественник: кто хоть раз видел Дарьяльское ущелье, тот его никогда не забудет.

Когда тропинки в ближайших горах немного освободились от снега и стали более-менее проходимыми, ротный не выдержал:

— Сделаем короткую вылазку на правый берег и заготовим себе дров.

Рота вооружилась топорами и, переправившись через Терек, начала подъем. Про ружья не забыли: местные осетины, покорившись лет десять назад, продолжали «шалить». Недаром у них родилась поговорка: что находим на большой дороге, то нам послано Богом.

— Бывали здесь, Константин Спиридонович? — спросил меня молоденький юнкер, которому был поручен мой взвод.

Он кивнул за спину, показывая на еще не взбесившийся Терек. Пройдет несколько месяцев, и во время наибольшего таяния снегов рев бушующей реки станет ужасным. Она скроется из глаз в водной пыли, и лишь неистовый грохот увлекаемых течением камней подскажет, где рвется на чеченское плоскогорье стремительный поток.

— Много раз проезжал, Ваше благородие! Видите развалины замка на одинокой мрачной скале?

— Трудно не заметить.

— По преданию, это башня царицы Тамары. По-другому — обитель Демона.

Я вздохнул.

«Томочка, как ты там? Все ль нормально? Ты носишь под сердцем моего ребенка, а я по воле мерзавца вынужден морозить свой зад в этом безлюдном краю!»

Добрались до редкого горного леса с перекрученными соснами. Застучали топоры. Заплясал огонь в костре из нарубленных сучьев. Зашипел снег в прихваченном котле в ожидании сухарной крошки, чтобы вышла солдатская каша, которую приправят кусочками сала. Люди повеселели.

Отряд потихоньку разбредался в разные стороны. Ружья держали под рукой. И не напрасно. Как горные духи, внезапно из-за ближайших скал выскочила маленькая партия горцев с белыми повязками на папахах. Мюриды! Они, не издав ни звука, набросились на пятерку солдат, оторвавшихся от роты и неосторожно подставившихся. Как и я! Я тоже был в этой группе.

Разбойники ловко орудовали шашками и кинжалами. Мгновенно изрубили моих товарищей. Мне некогда было хвататься за ружье, стоявшее вместе с двумя другими в пирамидке. Отмахивался топором. Тщетно. Удар прикладом в голову опрокинул меня на мерзлую землю. Руки придавали ногами, превратив мое тело в распластавшуюся морскую звезду. Сорвали с меня одежду. Вздёрнули на ноги и погнали голышом в горы, понукая пинками и затрещинами.

Все произошло так быстро, что я не успел ничего сообразить.

Рублю кривую сосну.

Вскрикивает мой товарищ, орошая снег кровью в падении.

Я уже повержен и скриплю в бессилии зубами.

Что за бесславный поход за дровами! Лицо и все тело горели так, что я не чувствовал холода. Лишь прикрывал ладонями причинное место и крутил головой, чтобы запомнить дорогу. Любая попытка проронить хоть слово, немедленно прерывалась самым беспощадным образом — ударом прикладом по ребрам.

Мы отошли метров двести от места побоища. Горцы свалили в кучу прихваченный хабар — полушубки, сапоги, папахи, сорванные с меня и с моих погибших сослуживцев. Туда же покидали топоры и одно ружье с примкнутым штыком. Остальные бросили: в горах к кремневым пукалкам урусов относились с пренебрежением.

Меня заставили опуститься на землю. Перебросились гортанными звуками, имитирующими человеческую речь. Кто они? Осетины? Ингуши? Чеченцы-кистинцы? Или лезгины, сорвавшиеся в набег из-за голода в горах? Какая разница! Я теперь пленник. Несчастный кавказский пленник, которому уготованы кандалы и жизнь на положении раба в бедном горном ауле. И до которого никому не будет дела, кроме его семьи. Придется Тамаре собирать выкуп. Как же это не кстати!

«Боже! О чем я думаю? Что за чушь лезет в голову?»

Я задрожал. Холод, наконец, до меня добрался. Смотрел в спины помчавшихся куда-то большими прыжками налетчиков, оставив со мной здоровенного, заросшего волосами горца, сидевшего на корточках. Наверное, рванули за лошадьми.

Охранник выглядел как очень большой медведь. Туповатый. По крайней мере, таковым казался из-за своего безразличного взгляда. Пялился в направлении убежавших горцев, не обращая внимания ни на меня, ни на горный лесной склон, где остались лежать порубленные русские.

Мне пришлось крепко себя растереть. Уже начал дрожать.

— Ты кто, осетин? — спросил горца по-турецки. — Мне холодно! Можно взять полушубок?

Он перевел на меня свои глаза. Глупо оскалился. Я встал и сделал шаг в сторону сваленной в кучу одежды. Энергично потер себе грудь, показывая, как мне холодно. Он глухо заворчал, не делая и попытки подняться. Видимо, вид голого дрожащего уруса его не впечатлил. Безволосая обезьяна — что с нее взять!

Настолько уверен в своей силе? Это ты зря! Напрасно недооцениваешь меня, Зелим-бея заговоренного!

Сделал еще шаг в сторону теплой одежды. Горец начал вставать. Поздно! Я бросился к ружью, схватил и быстро нацелил штык на охранника. Он шагнул ко мне, злобно ощерившись. Настоящая гора, а не человек.

Получай! Я выбросил вперед ружье в противоход. Штык вошел в грудь противника, словно в масло. Он сам мне помог, насадившись на острое жало, как на шампур. Зарычал. Продолжил давить. Тянулся ко мне своими лапищами. Я силился его оттолкнуть.

Тщетно! Эту глыбу ничем не свернешь! Он все тянулся и тянулся ко мне, молча, без крика и стона, — лишь длина ружья не давала ему меня схватить. Мои ноги заскользили назад. Не было никакой возможности разорвать нашу смертельную связку. И рана, казалось, вовсе не беспокоила этого медведя!

Я провернул ружье. Штырь, фиксирующий штык, освободился. Дернул оружие назад, отскакивая в сторону. Горец потерял равновесие и рухнул лицом вперед.

Аривидерчи, Рома!

Я развернулся и понесся к своим, сверкая отмороженным задом. Туда, где уже раздавались крики солдат, потерявших своих товарищей.

Боже, какой позор! Мечтал о Георгиевском кресте, а вернусь в свою часть с голой жопой!

… В конце апреля, когда большая часть нашего батальона уже отправилась в Манглис, мою роту подняли по тревоге. Мы приводили себя в порядок в казармах в окрестностях Владикавказа, изрядно поизносившись за время экспедиции. Особенно досталось мне, оставшегося даже без исподнего. Когда я синий, дрожащий, исцарапанный и весь в синяках предстал пред очи командира после своего эпичного побега, он лишь крякнул.