Али-баба и тридцать девять плюс один разбойник - Леонид Резников

– Ладно, Ахмед, не торопись, я тебя подожду. А они пусть скачут вперед.

Ахмед не торопился. Ахмеду нравилось выводить закорючки, из которых волшебным образом слагались слова, хотя он и не понимал, зачем ставить в известность Главного сборщика налогов о каждом шаге разбойников. Впрочем, Ахмед предпочитал не совать нос с в чужие дела. Если Черному Махсуму приспичило непрестанно отправлять послания Мансур-ако, то пусть поступает так на здоровье. Откуда Ахмеду было знать, что молодому человеку просто нравилось цеплять к ножкам голубей записки и смотреть, как выпущенные на свободу птицы, выделывая в воздухе кульбиты, улетают в направлении города. Махсум никак не мог взять в толк, откуда голуби знают, куда лететь. Голуби, впрочем, тоже этого не знали, и даже не задумывались на сей счет – они просто спешили туда, где их сытно кормили и поили, и было так спокойно. А что еще нужно несчастным птицам, изнывающим от сосущего крохотные желудки голода, дикой жажды и непрестанной тряски?

Глава 8. Мешок золотых и еще чуть-чуть

Как ни старался Али-баба, но в эту ночь ему так и не удалось заснуть во второй раз. На улице вскоре все стихло. Соседи, утомленные бессонной ночью и тушением пожара, разбрелись по своим домам, тихонько проклиная устроившего нежданный переполох Касыма. Потревоженные собаки перестали брехать и попрятались в будки с чувством исполненного долга. Али-баба же еще долго ворочался с боку на бок, вздыхал, вглядывался через окно в бархатно-черное небо, усыпанное россыпью звезд и подернутое невесомыми шалями облаков. Он никак не мог понять, что его изводит больше: бессильная злоба на потерявшего стыд и всякую меру в своей жадности брата; данное тому в горячности обещание отправиться в горы за золотом или неожиданно вновь навалившаяся нищета после неуемного денежного разгулья, еще так недавно казавшегося нескончаемым. А возможно, Али-бабе не давало заснуть все это вместе взятое – слишком уж много впечатлений выпало на его долю за один короткий день.

Но возвращаться в пещеру ему совершенно не хотелось. Мало ли что могло произойти теперь. Тогда ему повезло – разбойники удалились по своим, разбойным, делам, а дух Сим-сим оказался в хорошем (прошу прощения за каламбур) расположении духа. А вдруг именно завтра или, правильнее сказать, уже сегодня все случится с точностью до наоборот? Что тогда – прости-прощай, дорогая голова? А ненасытный Касым и дальше будет преспокойно жить-поживать и в бороду не дуть?

Али-баба уже сильно жалел, что пошел на поводу у ополоумевшего от блеска золота Касыма, науськанного собственной женой. Ну, сгорел бы проклятый дом, и шайтан с ним! Али-баба наконец отделался бы от назойливого и докучливого соседства, поселившись где-нибудь на другой окраине города в ветхой, заброшенной лачуге, коих в городе имелось предостаточно благодаря заботе эмира и его приближенных о благе народа. Вот кто тянул Али-бабу за язык!

Впрочем, какой смысл теперь рассуждать о случившемся. Али-баба относился к тем людям, которые, дав обещание, старались исполнить его, и потому не оставалось ничего другого, как пойти в горы, войти пещеру, уповая на деловое отсутствие разбойников, и умолять духа дать еще денег, чтобы отвязаться от нападок Касыма. Но вот в чем вопрос: оставит ли Касым Али-бабу в покое, после того как тот выполнит свое обещание? Если выполнит, разумеется. Али-баба не без причины подозревал, что одним мешком дело никак не ограничится, хотя, если взять с Касыма расписку…

Но Али-баба был, как вы сами понимаете, еще тот юрист, и о составлении расписок и прочих крючкотворствах имел самое приблизительное понятие. Он даже дарственную на дом с Касыма не смог вытребовать, когда тот сам – никто его за язык не тянул – пообещал. Так что надуть простоватого парня мог кто угодно, не говоря уж о поднаторевшем в подобных вопросах Касыме. Значит, Али-бабе оставалось уповать только на благосклонность судьбы, волю случая и собственный неисчерпаемый оптимизм, впрочем, чья неисчерпаемость даже самому Али-бабе уже казалась слишком преувеличенной.

С такими тягостными мыслями, как вы сами понимаете, заснуть было трудно, и Али-баба, в очередной раз повернувшись на другой бок, вдруг осознал, что сон покинул его окончательно. Али-баба поднялся с лежанки и наскоро собрался, стараясь не разбудить чутко спящую, как и все старики, мать. Затем на цыпочках вышел во двор и, ежась от влажной предрассветной прохлады, направился в стойло.

Осел дрых, стоя у пустой кормушки и низко повесив голову, в надежде, что хозяин утром сменит гнев на милость, и он вновь утолит голод, как и подобает ослу его положения. Однако Али-баба повел себя довольно странно, с точки зрения осла, проснувшегося от тихого шороха у самого его носа.

– И… – начал было осел свою приветственную песнь, как Али-баба бросился к нему и зажал пасть руками.

– Тихо ты, лопоухий, перебудишь всех!

Ослик замер, боясь шевельнуться, а Али-баба долго вслушивался в тишину, потом медленно убрал руки.

– Больше не вздумай крикнуть, а то… – Али-баба снял с гвоздика плетку, которой никогда до того не пользовался, и погрозил ей ослу.

Ослик понятливо закивал. Странное поведение Али-бабы очень дурно попахивало, но плетка в руке хозяина обладала даром рассеивать всякие сомнения.

– Вот и хорошо, – шепотом похвалил Али-баба, отвязывая поводья от столба. – Пошли!

Однако ослику никак не улыбалось тащиться невесть куда посреди ночи, и он заупрямился, дав задний ход.

– Пошли, тебе говорят! Ну? – потянул Али-баба за уздечку. – Предупреждаю: будешь упрямиться, вообще сегодня еды не получишь.

Нешуточная угроза возымела свое действие. Осел, немного подумав, недовольно взмахнул хвостом и поплелся за Али-бабой, недоумевая, куда хозяину приспичило идти в такую рань. Если бы он знал, куда, то ни в жизнь не сдвинуть Али-бабе его с места, даже под угрозой голода и плеточных нагоняев. Но ослик ни о чем не догадывался, а Али-баба на сей счет не распространялся, полагая, что ослу знать цель ночной вылазки совершенно необязательно.

Ночью все ворота города были закрыты, поэтому, пройдя по самой окраине города, Али-баба приблизился к одному из проломов в городской стене, отодвинул рукой бурно разросшиеся колючки и пропустил вперед осла. Затем протиснулся следом сам. Потревоженная верблюжья колючка зашуршала и вновь скрыла небольшой лаз, в который мог протиснуться разве что осел или человек с небольшой ношей.

О проломах в городской стене знали почти