Опоздавшие на электричку (СИ) - Крэйтон Алекс

— Вот видите, — сказал он, — всё равно про любовь. Куда ж без неё? Без любви — ни песен, ни смысла. Всё остальное — суета, дым и водка.

Он встал, прошёлся по комнате, налил себе остатки в стакан.

— Иногда думаю, — продолжил он, — что человек жив, пока кого-то любит, пока что-то ищет. А как только перестаёт — всё, можно ставить точку. Но мне пока рано. Ещё не допел…

Он посмотрел на них снова — уже не как артист на публику, а как человек, которому важно, чтобы его услышали.

Глотнул из стакана и, словно завершая разговор, добавил:

— А если вдруг будете вспоминать этот вечер — вспомните не меня, а песню. Песня — она живёт дольше.

Глеб хотел что-то сказать, но не смог — горло сжалось.

Они просто встали. Высоцкий пожал им руки — крепко, по-мужски.

— Спасибо, что пришли. Мне с вами как-то… живее стало, что ли. Вот кстати… он извлёк из нагрудного кармана небольшую фотокарточку — немного потёртую, с замятым уголком. На ней он — сидит с гитарой перед микрофоном, глаза устремлены куда-то вбок, будто видит не зрителей, а самого себя в будущем.

Высоцкий подержал снимок в руках, словно решая, стоит ли — и достав авторучку, положил карточку на стол, прищурился, а потом медленно, размашисто, крупными буквами написал на обороте:

“Живите здесь. Живите сейчас.

Не ждите удобного времени — его не будет.

Пойте, любите, ошибайтесь, но живите.”

В.Высоцкий, Москва, 1979 год.

Протянув снимок Глебу, сказав:

— Пусть будет вам на память. Может, когда-нибудь напомнит, что всё настоящее — только в моменте. Остальное — тень.

Глеб взял карточку обеими руками, будто что-то хрупкое.

Высоцкий посмотрел на них в последний раз — внимательно, по-доброму, с той усталой теплотой, которую не подделаешь

В фойе уже гасили свет. На улице стояла тёплая московская ночь — тихая, влажная, с запахом лип и бензина.

Трамвай звякнул где-то вдалеке, фонари мерцали, как в старом фильме.

Глеб остановился на крыльце, вдохнул воздух и сказал вполголоса:

— Он ведь чувствует всё. До последней ноты, до последнего вздоха.

Валера кивнул:

— Да. И, кажется, знает, что времени у него мало. Но живёт так, будто впереди вечность.

Они пошли по пустому тротуару, и каждый думал о своём.

О том, как странно переплетаются время и жизнь, как одни уходят, оставляя после себя огонь, который не гаснет.

И в этот момент им обоим показалось, что где-то позади, из окон старого театра, снова раздался хрипловатый голос:

— “А я не верю пророкам, и, может, я сам не святой…”

Они обернулись — здание стояло тёмное, беззвучное, будто всё это им пригрезилось.

Но в душе у каждого звучала та самая нота, тихая, почти неуловимая — нота, в которой был и свет, и боль, и жизнь.

Глеб тихо произнёс:

— Мы успели. Мы его увидели живым.

Валера кивнул:

— Да… и теперь он с нами. Навсегда.

И они пошли в ночь, сквозь лёгкий туман и запах мокрого асфальта, туда, где кончается прошлое и начинается время.

А где-то вдалеке ещё долго звенела последняя струна — как сердце, которое не хочет останавливаться.

Глава 16

Глава 16. Жизнь по новому сценарию

С того памятного вечера на Таганке минуло почти два года.

Зима 1981-го только что сошла с Москвы, оставив на асфальте влажные следы талого снега и мутные лужи, где отражались вывески и первые солнечные блики. Весна приходила осторожно, как будто не верила, что время действительно изменилось.

Для Глеба и Валеры всё стало другим.

За это время они уже перестали быть просто разнорабочими на “Мосфильме” — теперь в табеле отдела кадров напротив их фамилий значилось: “младший редактор сценарного отдела художественных фильмов студии “Мосфильм”. Их сценарии какие они щедро предлагали известным режиссёрам всё таки заинтересовали последних. Правда для этого пришлось ждать не менее полугода, пока у тех дошли руки прочитать их и принять в работу, а до начала съёмок пройти кучу бюрократических утверждений и согласований.

Валерой с Глебом заинтересовались в сценарном отделе, после собеседования и вопросов их перевели на новые должности, выдали пишущие печатные машинки на каких надо было ваять. У обоих был опыт печатания на клавиатуре компьютера, так что после небольшой практики они более-менее осилили их. Единственное теперь приходилось описывая сцены будущего фильма не писать всё подряд, а разбивать его на абзацы и вносить кучу пояснений( кто во что одет, какие локации вокруг, эмоциональные реакции персонажей и многое другое). С этим им поначалу помогали более опытные сценаристы объясняя, как правильно описать и разбить на составляющие ту или иную сцену, чтобы режиссёр смог красиво и талантливо её снять.

Отдел, где они теперь работали — располагался в старом корпусе с высокими потолками и массивными дверями, за которыми пахло бумагой, чернилами и крепким кофе. Вдоль стен стояли стопки папок с надписями: “Сценарий согласован”, “На доработке”, “Отказано”.

Здесь царил свой порядок: редакторы курили сигареты, обсуждали последние постановления Госкино, ассистенты бегали по коридорам с кипами бумаг, а старший редактор — суровая женщина в очках, по фамилии Кожевникова, — проверяла каждый сценарий, как хирург пациента перед операцией.

Зарплата у начинающих сценаристов по тем временам была приличной — 180 рублей в месяц. Для сравнения: инженер получал около 120–130, а молодой врач — и того меньше.

Плюс ко всему, студия время от времени выплачивала премии за “вклад в развитие отечественного кинематографа” и авторские за утверждённые сценарии.

После выхода на широкий экран картин “Спортлото-80” и “Любовь и голуби”, к которым Глеб и Валера приложили руку, их положение на студии резко улучшилось.

Идеи, взятые из их памяти о будущих фильмах, выстрелили точно в цель: народ толпами штурмовал кинотеатры, в зале стоял смех, а режиссёры, только дивились, откуда у этих пришлых сценаристов такая точность деталей и понимание, как должна выглядеть та или иная сцена в кадре.

В 1980 году, Глеб с Валерой практически в один день сделали предложения выйти за них замуж Жанне и Даше, на что те практически сразу согласились. Весной 80-го вся Москва уже жила одним дыханием — Олимпиадой.

Флаги, транспаранты, яркие эмблемы с Мишкой и всевозможные сувениры — всё это заполнило улицы.

Метро украсили мозаикой с соответствующей тематикой, на витринах магазинов — плакаты с улыбающимися спортсменами. Даже привычные очереди в магазинах казались теперь не такими серыми — люди обсуждали предстоящие соревнования, говорили, что “Москва должна показать всему миру, какая она красивая и гостеприимная”. Ввиду того, что должно было приехать много иностранцев, магазины Москвы начали затаривать дефицитными продуктами и вещами. Так например было завезено немало товаров из Югославии и других социалистических стран, большой заказ на продовольствие СССР сделал в Финляндии: в Москву доставили финское масло и джемы, расфасованные кофе и перец, сыры “Viola” и соки “Marli” с трубочкой, пиво и одноразовые стаканчики, жвачки и йогурты, сыры и салями (в вакуумной упаковке и нарезке!) Гастрономы украсило невиданное количество бананов, а ларьки — яркие пачки импортных сигарет: “Ньюпорт”, “Кэмел”, “Данхилл”, “Салем”, “Кент”…Появилась ярко-жёлтая “Фанта" и коричневая “Кока-Кола", даже баночное советское пиво “Золотое кольцо" объёмом 0,33л и стоимостью 46 коп.— это считалось дорого, но ради удовольствия попробовать, что-то новое люди готовы были платить. Впрочем оно из продажи пропало так же быстро, как и появилось, поэтому большинство вернулось к проверенному временем “Жигулёвскому".

Попробовав “Фанту" с “Кока-колой”, Глеб с Валерой пришли к однозначному выводу, что в это время их вкус разительно отличался от того, что они пили в своём, рецептура явно претерпела сильные изменения и далеко не в лучшую сторону.