Красавчик. Часть 2 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

Заглянул Юрию Григорьевичу в глаза.

— Я говорю не о твоей жизни, дед, и не о жизни Алёны. Этот Гарин убьёт ещё с десяток молодых женщин, если я его сейчас пожалею. Это не казнь, дед. В данном случае это и есть работа спасителя. Самая настоящая. В статьях, которые мне подсунули Порошины, спрятан шанс спасти множество людей, дед. Тех людей, которые в известном будущем лишились шанса прожить счастливую жизнь из-за таких уродов, как этот физрук Гарин. Каждый платок с их жизнью вылечит не одного человека. Он исцелит многих. В том числе и тех, кому эти долбанные маньячилы в прошлый раз вообще не дали шанса родиться. Вот как я вижу это твоё «лечение», дед.

Юрий Григорьевич вздохнул.

Он посмотрел на раскачивавшийся в потоке воздуха под полкой платок и сказал:

— Если сведения из тех газетных вырезок подтвердятся…

— Они подтвердятся, дед, — заверил я. — Вот только я бы не хотел, чтобы они все подтвердились. Ждать этого подтверждения я бы вам не советовал. Здесь именно тот случай, когда лучше уж перебдеть, чем недобдеть. Кровь всех этих нелюдей — только на платки! Я сам их прикончу, если твоя совесть вдруг взбрыкнёт. Как только научишь меня этому, дед. Пусть будущее станет хоть немного лучше.

Юрий Григорьевич улыбнулся.

— Со своей совестью я договорюсь, Сергей, — сказал он. — Кхм. Это уже проверенно не раз. Справлюсь. Пугает только то, что с каждым разом договариваться с совестью становится всё проще.

Мой прадед покачал головой.

Под лампой в аквариуме засуетились рыбы.

В телевизоре по-прежнему бубнил диктор:

— … Интересы нашего социалистического общества требуют мобилизации трудящихся на решительное преодоление этих и других недостатков, тормозящих наше движение вперёд…

— Прислушивайся к голосу своей совести, Сергей, — сказал Юрий Григорьевич, — пока он есть. Не игнорируй его. Не забывай о нём.

— Не забуду, дед, — пообещал я. — Не беспокойся.

В полночь мы снова пришли на кухню пить кофе. Шторы на кухне мы не задёрнули. Поэтому я увидел через приоткрытую форточку московское небо. Оно выглядело почти чёрным. Мерцание звёзд на нём я снова не заметил. Почувствовал, что с улицы в квартиру проник запах табачного дыма (наверное, на балконе этажом выше сейчас курили). Поставил на плиту чайник. Юрий Григорьевич уже зевал (почти так же часто, как и подкашливал). Он уселся за стол, наблюдал за тем, как я суетился у плиты. О задуманном нами деле мой прадед не говорил ничего конкретного — в гостиной он всё больше читал мне приправленные житейской философией нотации.

Смена локации повлияла и на тему нашего разговора.

Юрий Григорьевич взглянул на часы, зевнул и спросил:

— Сергей, напомни: когда там умрёт наш дорогой Леонид Ильич? Помню, ты об этом говорил. Но дата вылетела у меня из головы.

— Осенью восемьдесят второго года. Через два года после московской Олимпиады. Я тогда пошёл в первый класс.

Мой прадед покачал головой.

— Сколько ему лет в восемьдесят втором будет? — сказал он. — Семьдесят шесть? Он же на шесть лет младше меня. Нет, семьдесят пять: он декабрьский, насколько я помню. Нестарый ещё. Хрущёву вон… уже семьдесят шесть. Живой пока. Хотя в шестьдесят четвёртом ему неслабо нервы потрепали. А что же Лёня? Почему умер?

Я насыпал в чашки по ложке растворимого кофе, пожал плечами.

— Понятия не имею, дед. Болел он, насколько помню. Долго. Ничего конкретного не скажу. Потому что его историей болезни не интересовался. Но даже я помню, как он выступал с трибуны, словно сонный. Бабушка говорила, что это он страну проспал. Злилась она на него сильно. За то, что вовремя не уступил место молодым и здоровым.

— Кхм.

Дед усмехнулся.

— Семьдесят лет — это много для спортсменов. А для политика и чиновника — в самый раз. Говорю тебе по собственному опыту. Я ведь тоже депутат, если ты помнишь. Да и должность у меня сейчас чиновничья. В этом возрасте нам только болезни мешают. У Брежнева ещё в пятьдесят втором инфаркт случился. Чехословакия в шестьдесят восьмом его здорово подкосила…

Юрий Григорьевич вздохнул.

— Но Лёня мужик хороший, — сказал он. — Не гений. Но и не глупец. С людьми общий язык находит. Да и вообще…

Мой прадед замолчал, взглянул на плиту, где уже застучал крышкой чайник.

Я перекрыл газ, налил в чашки кипяток.

— Ну, а послё Лёни кто у штурвала страны встал? — спросил Юрий Григорьевич. — Ты говорил, что Юрий Андропов? Это который сейчас Председатель КГБ? Как он себя проявил? Молодой ведь. Лет на пятнадцать младше меня.

Я пожал плечами, ответил:

— Не помню его. Он правил года полтора. Потом умер. Тоже болел. А вслед за ним умер и Черненко. После них к рулю страны дорвался Михаил Горбачёв. При нём случились те самые «перестройка, гласность и ускорение». Я тебе об этом рассказывал.

Я вернул чайник на плиту, уселся за стол.

— Расскажи ещё, Сергей, — попросил Юрий Григорьевич. — О будущем нашей страны. С удовольствием послушаю.

Мой прадед зевнул, посмотрел на часы и добавил:

— Времени у нас с тобой на разговоры предостаточно.

— … Мне потом приятель рассказывал, как его танк стоял около Белого дома, — сообщил я. — Им сказали: в Белом доме засели террористы. Сказали, что дадут целеуказание и надо будет стрелять. Они и стреляли. А друг у друга спрашивали: мы за Ельцина, или против него? Им, по большому счёту, было всё равно. Приказ — есть приказ. В общем, там такой бардак творился: мама не горюй. Мы с парнями с моста за всем этим цирком наблюдали. Нас потом всех и повязали. Два дня сидели в кутузке. Ждали, пока разберутся.

— Сам-то ты, Сергей, за кого тогда был? — спросил Юрий Григорьевич.

Я пожал плечами.

— Да фиг его знает, дед. У меня тогда другие проблемы и интересы были: не политические. Мы тогда толком и не разобрались: кто и с кем дерётся. Вроде бы, и одни совсем недавно «нашими» были, и «другие». Но Белый дом тогда полыхал знатно. Радует, что гражданская война не случилась, как после революций семнадцатого года. Хотя и без войнушек не обошлось. Я тебе рассказывал. На Кавказе стреляли. В Приднестровье. В Таджикистане. В Москве вон… в девяносто девятом дома взорвали. Бардак, в общем.

— М-да, — произнёс Юрий Григорьевич. — Кошмар. Рассказал ты мне страшных историй, Сергей!.. Даже сонливость исчезла.

Он посмотрел на часы и добавил:

— Но это и хорошо. Потому что пора заняться делом. Надеюсь, что твоя актриса уже вернулась домой и улеглась в кровать.

Мы с дедом одновременно подняли со стола чашки, допили уже остывший кофе. Юрий Григорьевич встал из-за стола, будто бы с трудом распрямил поясницу. Первые шаги он сделал не спеша и неуверенно, словно ноги его не слушались. Но быстро расходился. Вышел из кухни, скрипнул в прихожей паркетом. Я последовал за ним. Вслед за своим прадедом вошёл в большую комнату. Замер у входа. Наблюдал за тем, как Юрий Григорьевич приоткрыл дверцу серванта и взял с полки наполовину оплавленную толстую белую свечу. Дед установил свечу на журнальный столик около кресла, взглянул на меня.

Я поинтересовался:

— Мне что делать?

— Ничего, — ответил Юрий Григорьевич. — Присядь на диван, Сергей. Наблюдай и не мешай.

Я кивнул и выполнил его распоряжение (скрипнул пружинами дивана). Следил за тем, как мой прадед чуть развернул кресло и установил перед ним журнальный столик со свечой. Юрий Григорьевич развернул свечу наиболее оплавленной стороной в мою сторону. Он отключил вентилятор, снял с верёвки платок и бросил его на столешницу радом со свечой. Я посмотрел прадеду вслед, когда он вышел в прихожую. Остался на диване. Услышал, как в прадедовской спальне скрипнула металлическая дверь сейфа. Юрий Григорьевич вернулся в гостиную с двумя стеклянными банками. Вытряхнул из них на журнальный столик два платка.

Пропитанный Алёниной кровью платок он сразу же сдвинул в мою сторону. Два других переместил ближе к креслу. Выпрямился, кашлянул. Задел меня задумчивым взглядом. Юрий Григорьевич выглядел серьёзным, сосредоточенным. Но не сонным. Он снова ушёл — на этот раз на кухню. Я услышал, как он громыхнул там дверью шкафа. На улице за окном едва слышно взвыл ветер, царапнул оконное стекло ветвями кустов. Он будто бы обиделся на то, что не посмотрит затеянное нами представление: расстроился ветер из-за того, что Юрий Григорьевич ещё вечером зашторил в гостиной окно. Прадед вернулся, уронил на стол свёрнутый в рулон бинт.