Лирик против вермахта (СИ) - Агишев Руслан

— Смачивай ему губы мокрой тряпочкой почаще, но пить не давай. Никак нельзя, даже если умолять начнет. Понял?

Снова у ней был такой же взгляд. Мишке даже обидно стало.

— Сделаю, чай не дурнее других, — а как она вышла, добавил. — Точно говорят, хочешь, как лучше, а получается как всегда.

Вздохнув, принялся «бдить». Горелый танкист, и правда, так жутко стонал, что мурашки по спине бегали. Иногда вроде бы затихал, успокаивался, но в какой-то момент все заново начиналось. Хрипел с переливами, захлёбывался, словно воздуха не хватало.

— Не дай Бог, так попасть, — отвёл взгляд Мишка. Вид корчившегося от боли командира, перемотанного бинтами на манер мумии, и, правда, был страшен. — Лучше уж…

А после танкист очнулся, и совсем стало жутко.

— Эй, кто там есть? Что же вы, суки, мучаете меня? Пить дайте! Воды хочу, горит все нутро, не отпускает. Пить! — хрипел он, дергаясь всем телом. Если бы не верёвки, то давно бы уже поранился. — Твари, клистерные! Жопы отожрали на казённых харчах, а мне кружки воды жалеете…

Стоя рядом, Мишка осторожно приложил к его рту влажную тряпку. Забинтованная маска тут же дернулась и стала жадно хватать губами тряпку.

— Кто это? Сестричка, ты? Нет? — не дождавшись ответа, танкист снова заговорил. — Браток, слышишь? Помоги… Не могу больше… Совсем мочи терпеть нет. Кончился я, браток. Совсем кончился… Наклонись, ниже…

Мишка наклонился было, как рука больного вырвалась из-за ремней и вцепилась в ворот рубахи парня. Как клещами держались.

— Тут, под матрасом, браток. Просунь руку, — хрипел танкист. — Просунь. Наградной пистолет там. Земеля мой принес… Помоги, друг.

Под матрасом, и правда, что-то лежало. Парень выдернул руку с небольшим пистолетом, явно не русским.

— Не могу сам… Пальцы не слушаются, а ты возьми, — почти в самое ухо шептал больной. — Помоги… Лучше сдохнуть, чем терпеть такое.

Совсем командир на грани. Если бы мог, точно бы пустил себе пулю в лоб. Такому пистолет лучше не давать. Мишка сразу же спрятал пистолет за пазуху.

— Что молчишь? Ссышь? Я бы тебя, сука, сам шлепнул, — голос танкиста едва не звенел от ненависти. Ножом можно было резать. — Не хочешь? Я ведь уже труп! Б…ь, я уже сдох… Обрубок, кусок дерьма… Понимаешь, мне уже нет… Помоги.

Жуткое зрелище. Как такое терпеть? Но надо терпеть, сквозь зубы, но терпеть.

— Нельзя, нельзя так, — сквозь зубы отвечал Мишка, перехватывая ладонь танкиста. — Терпи… Э-э-э…

А что он еще мог сказать? Он, пороха не нюхавший, танкисту, боевому командиру, многократно горевшему в боевой машине? Как он мог его успокоить? Какие найти слова?

— Потерпи… — как попугай, повторял одно и то же.

Прекрасно понимал что толку от его слов никаких. Только хуже делал. Танкиста аж корежить начало, словно приступ начался.

— Потерпи немного… Э-э-э…

Не было таких слов, что могли бы его сейчас успокоить, примирить со своей судьбой. Просто не было. Или…

— Э-э…

Где-то в закоулках его памяти что-то шевельнулось. Это было что-то очень важное, свежее.

— Есть, есть такие слова… в песне…

Мозг «старого» поэта, хранивший огромное число песен прошлого, настоящего и будущего, тут же выдал нужное.

— Танк подбит, танк разбит, — начал Мишка говорить речитативом, постепенно повышая силу голосу.

Люк заклинило и ясно,

Что душа в огне сгорит,

Дай Бог, чтобы не напрасно.

За броней, ревущий бой,

А внутри вдруг стало тихо.

И звенит в ушах покой,

А вокруг бушует лихо[1].

Не нужно его успокаивать, нельзя его успокаивать. Ведь, летеха еще воевал. Перед его глазами еще стоял прицел боевой машины, где застыла угловатая коробка немецкого панцера. И хриплым от ярости голосом он еще кричал «огонь», «огонь», «огонь»!

— … Дернул люк, толкнул он люк,

Из последних сил, что было.

Скрежет стали рванный звук,

И все в памяти застыло.

А танкист едва дышал, замерев без движения. Слушал так, как никогда не слушал. Ведь, это про него, про его ребят, про его танк. Марлевая повязка на его глазах покрывалась влагой, а он скрипел зубами.

— Дым души, кромешный ад,

И уже с дыханием туго.

Только мысли за ребят,

Может вырвались они из круга…

Мишка пел, уже не сдерживаясь. Чуть с хрипотцой ломающегося голоса, чувствуя, что это уже не слова, не песня, а боевая молитва. Закрыл глаза, отрешившись от всего, что вокруг его окружало.

— А его тащил мед. брат,

Из пылающей машины.

Обгоревший лейтенант

Материл вражины мины…

И закончив песню, парень открыл глаза. Хотел подняться, но его рука была зажата в руке танкиста. Крепко, со всей силы.

— Кхе…Кхе, — прохрипел раненный, подтягивая парня к себе. — Браток, спасибо… Совсем ведь про меня… Мы тоже вдарили по нему, а он все равно прет. Мы снова, а он прет… Осколочным, бронебойных больше не было… А потом и нам прилетело… Санька вытолкнул меня из люка, а сам там остался…

Руку парня еще сильнее сжал. У Мишка аж слезы от боли выступили.

— Спасибо, браток. Спасибо. Мозги мне вправил…

Когда же Мишка все встал и подошел к двери палаты, то вновь увидел недавнюю картину. В коридоре было не протолкнуться от людей, усиленно теревших глаза.

— Опять ты! — не успевшего опомнится, Мишку вдруг выдернули из толпы и поставили перед начальником госпиталя. — Хватит с меня! Что за нарушение режима⁈ Ну-ка, шагай за мной! Живо! Оправлю тебя туда, откуда пришел…

[1]Хит «Танкист — Летёха» Сергей Войтенко, Денис Майданов, Константин Бубнов — поиск Яндекса по видео (yandex.ru)

Глава 10

Я же не специально, они сами пришли

Тот июльский день Константин Симонов запомнил на всю свою жизнь, что во многом определяющим повлияло на дальнейшую его писательскую карьеру. В тот день глубокой ночью его привезли в витебский госпиталь из Могилева, где он был в качестве корреспондента прикреплен к фронтовой газете Западного фронта «Красноармейская правда». Редакцию газеты как раз эвакуировали из полу окружённого Могилева, когда его ранили. Поэтому и пришлось добираться до ближайшего фронтового госпиталя в Витебске.

Все произошло утром, когда его только-только сделали очередную перевязку и поставили какой-то укол. Медсестричка, что была в палате, как-то странно вела себя, на что Симонов сразу же обратил внимание. У нее были заплаканные покрасневшие глаза, которые она то и дело промакивала платочком.

— А теперь полежите, — быстро проговорила она и тут же упорхнула, словно ее в палате и не было никогда.

Константин покачал головой, провожая ее взглядом. Не успел даже спросить девушку, что случилось. Хотя к чем? Наверняка, кого-то из близких ранили или, не дай Бог, убили. К чему бередить ее раны?

Кивнув сам себе, он подошел к открытому окну. Так хотелось курить, что пухли уши. Только достал портсигар (как и фронтового корреспондента, сигареты у него водились), как вдруг что-то привлекло его внимание.

— Чего это? Смеются что ли?

Он удивленно посмотрел на соседа по палате — угрюмого капитана, сосредоточенно писавшего письмо.

— Ого! — вырвалось у него, когда где-то рядом раздался аж взрыв хохота. Ржали так заразительно, что стало очень любопытно. — Что это там у нас, интересно, за веселье?

Снова бросил взгляд на соседа, который даже ухом не повел в ответ. Похоже, письмо для него было гораздо важнее, чем это странное веселье.

— Так…

Оправив гимнастерку, вышел из палаты и пошел по коридору в сторону поста дежурной сестры. Хохотал где-то там, кажется.

— Ничего себе, — удивленно выдал Симонов, когда вывернул из-за угла и едва не наткнулся на самую настоящую пробку из людей. Целое столпотворение из больных, врачей, медсестёр и санитаров, толпящихся возле двери в одну из палат госпиталя. — А я и не знал, что сегодня концерт для больных…

Попробовал было протиснуться, но куда там. Кто-то из больных перед ним, недовольно обматерил его и вдобавок ощутимо заехал локтем. Правда, разглядев его знаки различия (Константин к этому времени был не просто фронтовым корреспондентом, а интендантом второго ранга), тут же посторонился, пропуская вперед.