Время - словно капля янтаря - Игорь Вереснев

возмущение смешивалось с удивлением неблагодарностью рода людского. — Не брали мы твои деньги. Иди своей дорогой.

— Мы тебя не трогали, и ты нас не трогай! Уходи, уходи отсюда!

Младшая, но более бойкая из девчонок двинулась на меня, махая руками. Я попятился. Осознал внезапно: меня, молодого, крепкого парня только что ограбили женщина явно неспортивной комплекции и две девчонки-малолетки. Ограбили в центре города, посреди бела дня без всякого оружия и не применяя насилия. И ничего не докажешь. Даже свидетелей нет, кроме их соплеменниц, которые понятно что засвидетельствуют.

— Верните деньги, пожалуйста! — взмолился я. — Это не мои!

Теперь уже весь табор загалдел возмущённо, замахал руками. Только матрона молчала. Стояла посреди этого бедлама, пристально смотрела на меня. А потом вдруг спросила:

— У тебя, правда, были деньги в кошельке?

Гвалт мгновенно стих. Все замерли.

— Правда.

— А потом исчезли?

— Да.

— На твоих глазах исчезли?

— Да.

— Говорю же, порча на тебе. Хочешь, поворожу, чтобы снять? Дашь двадцать рублей, если деньги вернутся?

— Да, — проблеял я, уже плохо соображая, на что соглашаюсь.

Цыганка поднесла сжатую в кулак руку ко рту, подула на пальцы. Протянула ко мне, разжала. На ладони лежали мои купюры. Всё так же аккуратно сложенные вдвое, какими исчезли из кошелька.

В полной тишине я взял их, развернул, отделил два червонца, положил обратно на ладонь. И только я это сделался, все цыганки как по команде отвернулись от меня и пошли по своим делам. Спектакль закончился, занавес.

Я вытер выступившую на лбу испарину, сунул кошелёк со вновь обретёнными деньгами в задний карман. Передумал, переложил в передний. Решил, что легко отделался. Хотя, не так уж и легко, — двадцать полновесных советских рублей. С другой стороны, могли все сто забрать, весь перевод Димыча. Почему не забрали?

Младшая из девчонок вдруг оглянулась на меня через плечо. В тёмно-карих глазах светились торжество и презрение. И я понял: это был не грабёж, это урок. Не для меня, для этой молодой цыганочки и её подружки. И они его усвоили на отлично. Не дай бог, пути наши когда-нибудь снова пересекутся. Уверенности в том, что я не лох распоследний, у меня больше не было.

— Разве я у тебя деньги просила? — Цыганка обижено поджала губы. — Или гадать тебе предлагаю? Ты ещё скажи, что я воровка, сумку твою украсть хочу!

Я молчал. Самая правильная тактика, когда цыганка к тебе пристаёт: не отвечать ни на какие вопросы. Потому что вежливый лох — лучший лог для развода. А так — поболтает языком и отвяжется.

Эта не отвязывалась.

— Конечно, ромы — все как один воры и мошенники! Я тебя чем обидела? Хоть слово плохое сказала? Почему ты меня посылаешь?

Ещё говорят, от прилипал этих хорошо русский мат действует. Боятся, мол, они его. Правда, я сам никогда не пробовал, не приучен женщин трёхэтажным с загибом посылать. Хотя, это ж не женщина — цыганка!

Пока я собирался с духом и выстраивал в уме загиб, черноволосая продолжала сыпать обвинениями, разглядывая меня в упор. И заметила-таки. Оборвала себя на полуслове, спросила совсем другим тоном, не возмущённым, а вроде бы даже сочувственным:

— Э, а что у тебя с лицом? Зуб болит, да? Сильно?

Оп-па — я глазом моргнуть не успел, а она уже на лавке сидит рядом со мной. И балаболит, не умолкая:

— Хочешь, я тебе сейчас зуб заворожу, болеть не будет? Ты в цыганскую ворожбу веришь? Веришь, веришь, я по глазам вижу. Э, тебя когда-то на деньги обманули, да? И ты подумал, что я тебя специально заговариваю? Нет, я не такая. Мне, правда, курить хочется, а сигареты кончились.

— Пышшла ты…

Не очень-то загнёшь, когда челюсть не действует, и ватный тампон между зубами. Цыганка и внимания на мои потуги не обратила.

— Деньги твои мне не нужны, свои есть. Или думаешь, цыганская ворожба без денег не работает? А вот увидишь.

Схватила мою правую руку, развернула ладонью вверх, принялась разминать её тонкими сильными пальцами, колоть ноготками. Приговаривать при этом она тоже не забывала:

— Гадать на судьбу я тебе не стану. Если только сам попросишь. Но для этого денежку бумажную дать нужно, без денежки не сбудется, другой тебе судьбу поменять может. Чем больше денежку дашь, тем крепче гадание.

Я ошалел от её напора. Минуту назад думал, как послать её подальше, а вот уже она мою руку держит, пальцами грязными в неё тыкает… Ну, пусть не грязными, а очень даже ухоженными, с маникюром бардовым на ногтях.

— А судьба у тебя непростая, изменчивая. Я такой раньше…

— Пошла на!.. — наконец гаркнул я.

Дёрнул руку, намереваясь силой высвободить её из цепких пальцев гадалки. Сила не потребовалась. Цыганка не только отпустила, но и отпрянула в сторону, вмиг оказавшись в полуметре от меня, на самом краю лавки. Подняла взгляд, и на лице её явственно проступило изумление и неверие в увиденное. А что, собственно, она увидела? Или это очередной спектакль?

Это был не спектакль. Либо черноволосая — лучшая актриса, какую мне видеть довелось. Потому как смуглое лицо её начало белеть, сквозь изумление проступал самый настоящий страх.

— Это ты?! Как ты обратно?..

Взгляд её снова метнулся к моей руке. Не к ладони, к хронобраслету на запястье, и страха на лице стало больше. Глупости! Откуда какой-то цыганке, пусть и с накрашенными ногтями, понимать, что такое хронобраслет?

А потом у меня в головах словно реле щёлкнуло. По ладони или ещё как она меня узнала. Но самое удивительное — я её тоже узнал. Невозможным, необъяснимым образом узнал в почти сорокалетней женщине цыганочку-подростка из своей юности.

Женщина не просто побледнела, её такая дрожь била, что она начала со скамейки сползать.

— Хватит придуриваться, — буркнул я уже не так зло, как растеряно.

Она не придуривалась, она в самом деле собралась хлопнуться в обморок. В последний миг я вскочил, подхватил полубесчувственное тело, не позволил растянуться на заплёванных плитках аллеи. Усадил обратно на лавку, хотел было по щекам похлопать, чтобы в чувство привести, но не потребовалось, — взгляд женщины снова стал осмысленным. И столько ужаса было в этом взгляде, что я отступил невольно.

— Это не я наворожила, я тебе зла не желала, — забормотала цыганка. Голос её становился всё громче, звонче, переходил в истерику. — У ромов