Мир сошел с ума (СИ) - Greko

(3) В 1911–1912 гг. Л. Д. Троцкий носился с идеей примирить фракции РСДРП, что вызвало конфликт с В. И. Лениным, назвавшим его потуги «тушинскими метаниями».

Глава 7

Бас Шаляпина и много абсента

Кто сказал, что деньги зло? О, нет! Они есть универсальная отмычка от множества неприятностей, включая двери камеры предварительного заключения. По крайней мере, в Париже — точно. «Наполеончик», золотая двадцатифранковая монета, избавила меня от необходимости провести ночь в кутузке. Подумаешь, подрались два эмигранта! Ну захотелось состоятельному господину, проживающему не в дешевых номерах, а в самой «Лютеции», пересчитать зубы подозрительному еврейчику из Вены — с кем не бывает?

— Заходите еще! — добродушно попрощался со мной довольный жизнью главный квартальный ажан.

— Уж лучше вы к нам! — улыбнулся я.

Кто же знал, что наша новая встреча состоится так скоро.

Я вышел наружу.

Вокруг все тонуло в непроглядной тьме, а редкие масляные — не газовые и, тем более, не электрические! — фонари играли скорее роль маяков для заплутавших кораблей в человечьем обличье. Красивые бульвары Монпарнаса с домами из тесаного камня теплого оттенка, изразцами, изящными коваными решетками балконов куда-то исчезли. Я словно очутился в ином Париже — в полусельской местности, крепко пахнувшей конским навозом и дымком от сгоревших сосновых чурок. Собственно большая часть модного квартала только-только начала избавляться от своего прошлого: все, что простиралось ниже Люксембургского сада долгие годы оставалось прибежищем столичных извозчиков, а ныне, когда развернулось большое строительство, — каменщиков, штукатуров, маляров и поденных рабочих.

Куда мне идти?

Где-то за спиной прогудел паровоз. Я логично предположил, что там находится Монпарнасский вокзал, а значит, мне есть смысл двигаться, оставляя его позади. Хоть какой-то ориентир. Глядишь, как-нибудь выберусь в более цивилизованные края.

Или наоборот?

Куда умнее как раз добраться до вокзала, коль направление понятно. А там всяко найдутся извозчики.

Я решительно развернулся и совсем не решительно, а осторожно двинулся в нужную сторону, полагаясь больше на слух, чем на глаза — света было экстремально мало, зато хватало препятствий в виде брошенных на ночь повозок, непонятных столбов посредине мостовой, будок и вообще не пойми чего. Передвигался буквально на ощупь, а когда добирался до одинокого фонаря, ускорялся что твой спринтер.

Так или иначе, вокзал приближался — лязг железнодорожных сцепок, паровые свистки, шипение спускаемых излишков пара казались все ближе и ближе.

Вдруг эти чудные звуки надежды перекрыл отборный русский… мат? Да, сомнений не было! Кто-то поблизости отчетливо, виртуозно принялся кого-то костерить, как сапожник! Как бурлак, как извозчик! Да так громко, басовито! Язык родных осин! Родная душа! Слушать развесив уши не стал, а бросился в направлении, откуда доносилась ругань. Сомнений не было — земеля в опасности!

Очередной тускло освещенный пятачок в переплетении переулков и кособоких двухэтажных домов, не знавших ни воды, ни канализации. Под столбом со стеклянным, забрызганным изнутри каплями масла светильником стоял фиакр с открытым верхом — кучер отсутствовал, наличествовал здоровенный мужик в шикарной бобровой шубе и меховой шапке набекрень, отбивавшийся тростью от четырех хулиганов с раскладными или пружинными ножами.

Апаши! Я узнал эту публику сразу, ибо ни проходило и дня, чтобы парижские газеты не повествовали об очередной выходке этих эстетствующих хулиганов с окраин. Похожие на тельняшки полосатые фуфайки, красные нашейные платки, похожие на пионерский галстук, или того же цвета кушаки, желтые натертые до блеска сапоги с пришитой золотой пуговицей или сверкающие узконосые штиблеты — люмпенский шик, фирменный стиль безбашенных подонков, способных на слабо прирезать случайного прохожего или вступить в схватку с ажанами и обратить их в бегство. Пресса превратила их в неких антигероев столичного дна, они прониклись и пытались соответствовать придуманному образу. Удивительная метаморфоза, истинно парижская — им даже придумали свою прическу, и куафюры получили приток клиентуры; оружейники предложили свой вариант ножа-апаш, портные — рубашки с отложным воротником… И снова в яблочко! Удивительный симбиоз отбросов общества, рекламщиков, газетчиков и производителей — совместными усилиями была создана субкультура парижских индейцев (1). Да-да, apache по-французски — это индейцы племени апачей: это странное название возникло благодаря Голливуду и снимаемым в нем вестернам. В том числе, и на моей киностудии!

Мне некогда было заниматься самобичеванием, рассуждая о вредоносном влиянии киноиндустрии, — нужно было срочно помочь «бобровому» мужику. Апаши выстроились в ряд, плечо к плечу, и, выставив вперед ножи, пытались расправиться со своей жертвой, но не просто так, а как бы забавляясь. Его спасала шуба — ее нелегко было пробить выкидухой — и крепкая комплекция в сочетании с тростью.

— Что, баламошки, съели⁈ Пушнину мою вам подавай! Получи! — верзила-соотечественник попытался огреть одного из апашей, но трое других тут же сделали синхронный выпад ножами. Мужику пришлось отступить.

Я вылетел сбоку и снес их как кегли, потеряв по дороге шляпу. Одному, отброшенному на колени, хорошенько заехал ботинком по уху, другого сразу лишил ножа, выкрутив руку до треска в кости. Оставшаяся парочка, опомнившись, атаковала. Если бы «бобровый» пришел мне в этот момент на помощь, сражение было бы сразу выиграно. Но он замер, опешив от неожиданной подмоги.

Подлым ударом ножа мне располосовали пальто на груди, но до комиссарского тела не добрались. Пришлось отпрыгнуть назад, к пролетке. Под руку мне попался кучерский кнут. Но все, шпана! Звиздец вам!

— Дядя! Не тормози! — заорал я, громко хлопая бичом перед самым носом одного из апашей.

— Русский?!!!

«Бобровый» никак не мог справиться с удивлением — даже трость опустил.

— Да мать твою, дядя! Потом!

Я огрел бичом одного и тут же, крутанувшись, врезал другому кнутовищем по руке, выбивая нож. Пальто приняло на себя очередной удар — накладному карману хана.

— Люди гибнут за металл! Сатана там правит бал! — заревел басом верзила и снес одного из апашей ударом трости по голове.

— Нашелся тут Шаляпин! — хохотнул я, взмахивая кнутом.

— Но я и есть Шаляпин! — взревел «бобровый», опуская трость.

— Иди ты! — я так удивился, что удар кнутом вышел смазанным.

Но, как оказалось, весьма болезненным — кончик бича расквасил очередному апашу нос. Он тонко заверещал:

— Полиция! Убивают!

Его крик оказался игрой на публику. Мы и не заметили, как из переулка выскочили ажаны.

— Всем стоять!

Мы замерли, тяжело дыша. Как и апаши. Не подергаешься, когда на тебя навели три ствола.

— Все задержаны!

Я понимал логику полицейских. Все случившееся выглядело как банальная драка. Чьи ножи валялись на земле, еще нужно было установить, да к тому же в крови оказались не мы, а наши противники.

— C’est Apache! — мужик, представившийся Шаляпиным, предпринял слабую попытку оправдаться.

— Ferme ta bouche!

Я сообразил, что ему приказали заткнуться, и молча ткнул пальцем в красный пояс одного из нападавших. В газетах писали, что уставшая от апашей полиция могла только за этот предмет туалета отправить гопника на каторгу.

Ажан хмыкнул, сблизился с преступником и неуловимо быстрым движением сунул руку ему в штаны. Апаш вскрикнул, полицейский вытащил руку с зажатой в ней веревочкой.

— Насадил его мошонку на крючок. Так и поведет в кутузку, никуда голубчик не денется. Тут так принято, — пояснил мне странную сцену Шаляпин и протянул мне руку. — Я Федор! Тот самый Шаляпин — без обмана! Спасибо за помощь!

— Василий! В Калифорнии, откуда я приехал, друзья зовут меня Базом.

— Давай на «ты». Чего уж там церемониться, мы с тобой теперь братья по оружию. Вернее, по кулакам!