Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич

— Значит, так, Семенов, — начал Павловский. — Сразу к делу. Третий эскадрон поразили пьянство, анархия и бытовое разложение. Они уже не бойцы Рабоче-крестьянской Красной армии, они превратились в банду мародёров. Были сведения, что насилуют женщин, грабят, расстреливают не классовых врагов, а мирных жителей, которые им чем-то не угодили или оказали сопротивление бесчинствам. Командир Клюквин оказался скрытым врагом. Два комиссара были убиты в первом же бою…

— Причем выстрелами сзади, — вставил Горюнов, сворачивая самокрутку.

— Вот-вот, — продолжил полковой комиссар. — Хотя наши ребята к врагу спиной не поворачивались. Третьего — Дементьева, Клюквин подмял под себя, споил, запугал, запутал в своих сетях…

Горюнов закурил, пустил струйку густого едкого дыма к потолку.

— Знаю я Сашку, один раз ему морду бил, — сказал Семенов. — Он моего бойца обидел, а когда я на разбор приехал — за кольт схватился… Ну, я ему укорот дал. Но то, что у себя в эскадроне он свил осиное гнездо, это точно! Теперь только калёным железом выжигать.

Комиссар и начальник штаба переглянулись, Павловский качнул еле заметно кистью правой руки — мол, всё, как я рассказывал. Чекист одобрительно кивнул.

— Вот ты и выжжешь, — сказал Мартынов. — Задача крайне сложная и ответственная. Поручить можно далеко не каждому. Ложное чувство товарищества и солидарность со «своими» могут помешать принятию решительных мер. Но тебе, мы знаем, это не помешает.

— Зная твоё отношение к мародёрству и революционную сознательность, — добавил Павловский и многозначительно замолчал.

— Не помешает, — подтвердил Семенов. — Только как это сделать? Налететь ночью и всех порубать? Так они тоже не пальцем деланные… Да и негоже это — всех под одну гребенку. Там же и правильные бойцы есть, только сделать ничего не способны. Их понять можно — против своих как идти?

— Да погоди ты, Семенов, — Павловский покосился на Горюнова.

Но тот ободряюще улыбался:

— Да, верно про тебя говорят, думаешь быстро, а делаешь еще быстрей…

Он глубоко затянулся и на этот раз выпустил дым синими кольцами, вроде похвастал: вот как я умею!

— …трибунал всех разберет и каждого поймет, — бесстрастно, как само собой разумеющееся, закончил фразу чекист.

— Ты, конечно, товарищ идеологически выдержанный, как я и говорил, вдобавок, политически подкованный, — вмешался Павловский и поправил очки. — Но, не обижайся, простой, как шашка. Тебе все налетать и рубить. А надо иногда и хитрость проявить.

— Отчего же, — Семенов неторопливо оглядел каждого. — Можно и хитрость. Там, где надо.

Начальник штаба поднялся на ноги, прошёлся до стены, резко развернулся на каблуках и остановился, скрестив руки на груди.

— План такой, Семенов, — сказал он, сделавшись вдруг подчёркнуто серьёзным, угрюмым даже. — Мы выдвинем тебя и Клюквина сюда, к станции Узловая. Вроде как для встречи командующего фронтом. В качестве боевого охранения. Третий эскадрон выстроим вдоль полотна, твой поставим сзади.

— Ясно, — не удержался комэск. Дальнейшее несложно было додумать.

— Только вместо литерного эшелона командующего прибудет бронепоезд, — продолжил начштаба. — И клюквинцы окажутся между его пулемётами и винтовками твоего эскадрона. Разоружишь всю банду и сдашь отряду ЧК.

— Сделаем.

— Хорошо сработаешь, доложу о тебе командованию фронтом, к награде представим, — сказал Горюнов и, дотянувшись до стола, вдавил окурок в пепельницу. — Не сделаешь — сам понимаешь…

— Так точно, — ответил Семенов и, сняв фуражку, нахлобучил её на колено. — А что с ними будет?

— В распыл, — тут же буднично отозвался особист.

— Ты палку не перегибай, Арсений Петрович, — осадил его Павловский, повысив голос.

— Явных врагов, конечно, расстреляем, — брезгливо процедил он, усаживаясь обратно на стул. — А тех, кто заблуждался или проявил слабость… Те пусть искупают кровью.

Он обернулся к Семенову.

— Возможно, дам их тебе в эскадрон. Возьмёшь?

— Возьму, — пожал плечами Семенов. — Отчего не взять. Только тогда бы и коней посправней, а то хороших кавалеристских коней в эскадроне меньше половины. Из-за этого линия атаки растягивается, крестьянские доходяги отстают. И парочку бы пулемётов не помешало.

— Ну вот, — всплеснул руками Мартынов. — Пошли торговаться!

— А чего б не поторговаться, — неожиданно для самого себя Семенов улыбнулся и подмигнул Мартынову. — Тоже дело нужное.

— Ладно-ладно, постараемся, — поспешил вмешаться Павловский и окончательно перешёл на официоз — как бы оберегая Семенова от рискованной шутливости с полковым комиссаром. — Эскадрон товарища Семенова лучший в полку, ударная сила, отчего бы не усилить. Постараемся. И вот что, Семенов. Без новых сапог ты у меня не уедешь. Сейчас же вызову каптёра своего, прикажу что-нибудь подобрать.

Как по команде все уставились на обмотанный проволокой сапог комэска.

— Да уж, — крякнул Горюнов. — Не помешает.

Всю ночь с востока долетали угасающие, похожие на стариковский бубнёж, раскаты грома, ночную мглу разрезали змеистые всполохи молний. Всю ночь комэск спал вполглаза, просыпался, вслушивался в небесную возню. «Шарахнуло бы уже. Уснул бы нормально», — думал он, подтыкая подложенную под голову куртку. Под окнами фыркали от непривычных железнодорожных запахов кони. Приставленный к ним дневальный пытался их успокаивать на свой манер:

— Да тише, окаянные, чтоб вам повылазило!

Ночевали в бараке на ремонтном дворе, примерно в версте от железнодорожной станции, на которой была запланирована операция. Барак, предназначенный для дежурной бригады слесарей, рассчитан был человек на двадцать. Ремонтникам приказали остаться дома. Но втиснуть в тесное помещение целый эскадрон казалось поначалу немыслимым. Втиснулись. Бойцы под незамысловатые сальные шуточки улеглись вповалку в проходе и по двое, валетом, на нарах. Командному составу ординарец Лукин определил отдельные нары.

— Ибо голова отдыхать должна поперёд всего остального, — изрёк он голосом приходского батюшки, оттопырив живот и задрав к потолку указательный палец, чем изрядно насмешил красноармейцев. Настроение у всех было бодрое, это Семенова радовало.

В депо по соседству ночевал малочисленный отряд ЧОНа[1] — человек пятьдесят. Для разоружения клюквинцев — мало, а для конвоирования — в самый раз. Третий эскадрон, согласно плану, должен был прибыть на место построения, к разъезду, прямо с марша. Вестового из штаба отправят в ночь с таким расчётом, чтобы Клюквину пришлось подниматься по тревоге и гнать, поторапливать: прискачут, не успеют дух перевести — тут их тёпленькими и примут…

Гроза так и прошла стороной. Комэск Семенов встал перед общим подъёмом, умылся возле крыльца в одном из приготовленных с вечера вёдер и отправился по окрестностям — пройтись, разогнать кровь да и оглядеться не помешает…

Дневальный на входе в ремонтный двор отчаянно тёр глаза, но на лавку не садился — честно сопротивлялся навалившейся предутренней дремоте. Он козырнул комэску, тот козырнул в ответ.

— Сколько до подъёма?

Дневальный вынул из кармана передававшиеся по смене часы, откинул крышку.

— Полчаса, товарищ командир.

— Подними через двадцать минут.

День снова затевался душный, напитанный вызревающим дождём. В депо густо пахло мазутом, сложенные тут и там шестерни, колёса, штанги невольно вызывали у Семенова, лет до пятнадцати не видевшего механизма сложнее бороны, трепет восхищения. Была в этих больших сложных железках мощь, от которой на душе становилось празднично. Он сам чувствовал себя такой вот деталью огромной машины, и это наполняло жизнь большим и ясным смыслом — деталь может выйти из строя, её починят или вовсе заменят, а всесильная машина продолжит работу.

Семенов вдохнул ещё раз запах мазута и сажи и вернулся к бараку.

Эскадрон уже ждал его, выстроившись в пешем строю на мощёном квадрате перед депо: четыре плотные колонны, тачанка позади каждой. Вон она, всесильная машина, в которой ему посчастливилось стать деталью — важной, возможно, ключевой. Но не будь вот этих четырёх плотных колонн, состоящих из более ста по-разному скроенных, по-разному чувствующих и думающих людей, не состоялось бы и комэска Семенова. Сгинул бы вчерашний крестьянский сын, перемолотый в пыль шестернями другой, враждебной машины, украшенной двуглавыми орлами и построенной на унизительном, удушающем рабстве.