Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич

Только устроился на толчке, с облегчением расставаясь с содержимым взбунтовавшегося кишечника, как двор накрыл звук разорвавшейся гранаты. Осколок, взвизгнув, впился в дощатую крышу над головой.

— Твою ж мать! — Семенов вырвал из кобуры маузер. Со стороны дома послышались выстрелы. Полыхнуло, двор озарился всполохами огня. Послышались испуганные крики детей.

Выскакивая из нужника, разглядел несколько тёмных фигур, убегающих в сторону огорода. Из окна его комнаты выбивалось пламя. Кинулся следом и, прижавшись к забору — там, куда не доставали отблески пламени, начал стрелять. Один из убегавших упал. Остальные окунулись в ночной мрак. Комэск взял с упреждением — туда, где, по его прикидкам, должны были сейчас находиться убегающие — и пять раз подряд нажал на спуск. Маузер гремел и вскидывался. Послышался стон и звук падающего тела — но тут же, в свете выглянувшей луны, увидел, как упавший поднимается на ноги и, ковыляя, бежит прочь.

Затвор застрял в заднем положении, показывая, что магазин пуст. За огородом раздался стук копыт. Вслед нападавшим уже неслись в погоню три всадника — прискакавший на пальбу с дальней околицы ночной патруль.

— Догнать гадов, догнать! — во все горло заорал комэск, потрясая разряженным маузером. К дому подлетел конный Сидор — тоже в исподнем, босой. Следом «Ангел Смерти».

— Жив? — бросил Сидор, осматривая брата.

— Жив, — ответил комэск. — Повезло. Как раз до ветру отходил. Сидор, отправь ещё пяток бойцов в погоню, да залейте там, — он кивнул на сполохи огня за разбитым стеклом.

Огонь потушили быстро, комната не успела выгореть, только стол сгорел да постельное белье. Осколком гранаты зацепило старшую дочку Фомы, Тамару. Сам Фома выскочил с топором под пули и был ранен навылет в руку. Пока рану обрабатывал медик, жена стояла над ним, причитая вполголоса, покачиваясь из стороны в сторону.

— Да прекрати ты, баба, — одернул её Фома, но беззлобно, со стыдливой нежностью в голосе. — И из этого подымемся. Не реви. Всё одолеем. Верно тебе говорю.

А подошедшему Семенову сказал:

— Ну что, командир, надо меня кулачить? Меня чуть не убили, дочу ранили, дом сожгли… Раскулачивай до конца!

— Ладно, не плачь! — грубо ответил Семенов. — Это не тебя — меня кончить хотели!

— Ну, а я-то при чем? Семья моя при чем? Дом мой?

— Заладил: мой, мой, мой… У меня вообще ни семьи, ни дома! Даже жизнь принадлежит революции! Завтра ребята дом отремонтируют, я тебе провиант выделю, лекарства из полка привезу, поставим вас с Тамарой на ноги!

Поймав ненавидящий взгляд жены Фомы, Семенов замолчал и отошел. Надо было разбираться с последствиями налета.

Часовые, охранявшие штаб, заколоты точными ударами под лопатку. Это почерк опытных диверсантов. Возле дома нашли гильзы от кольта. Застреленный Семеновым налетчик — человек средних лет, с остриженной наголо головой и небольшим рваным шрамом на правом предплечье, одет в белогвардейскую форму со споротыми знаками отличия.

— Нужно провести опознание, — предложил Коломиец. — Вдруг кто признает…

Труп выставили на улицу, но это ни к чему не привело: ни бойцам «Беспощадного», ни местным жителям застреленный знаком не был.

— Рожа не крестьянская, — высказывали предположения бойцы из бывалых. — И шрам старый. Вояка, не иначе.

— Беляки подослали, к бабке не ходи.

— Да могут и бандиты быть. Их тут по лесам шлындает без меры. Дезертиры, уголовники и прочая пакость…

Последние из отправившихся в погоню бойцов вернулись на рассвете с пустыми руками.

— Не иначе, кто-то с ними был, кто места здешние знает, — поделился мыслями старший, командир второго взвода Супрунов. — Куда-то они нырнули по-хитрому. Или где-то путь срезали.

Семенов приказал ещё раз неспеша прочесать окрестности. Он не верил в нападение белых, да и у бандитов не могло быть редких на фронте кольтов. И потом, зачем им убивать командира эскадрона? Нет, за всем происшедшим виделся другой след… Перед глазами стояла исполненная пьяной злобы физиономия Клюквина. Но никаких доказательств его причастности к нападению не имелось.

Днем прискакали из полка — Горюнов с двумя помощниками: все в черных кожанках, фуражках, с маузерами и прожигающими всех насквозь глазами.

Они и опознали убитого.

— Петр Воронин это, прозвище Челюсть! — мельком глянув, сказал чекист. — В Волчьей сотне у Шкуро был начальником разведки, головорез каких мало! Потом его свои же расстрелять хотели, он и ушел в бандиты. Они, паскуды, по зажиточным хуторам шастали и целые семьи вырезали! И вон где оказался… Ты его?

— Я, — кивнул Семенов.

— А не знаешь, чего он к тебе пришел? — остро глянул Горюнов. — У тебя же поживиться нечем!

— Не знаю, — пожал плечами комэск. Пьяная рожа Клюквина как-то не совмещалась с убитым белобандитом.

— Ну и ладно, — махнул рукой Горюнов. — Что заслужил, то и получил!

Отдых затягивался, и это было непривычно. Семенов в очередной раз проснулся на рассвете и с удовольствием вслушался в спокойное деревенское утро. Ни топота, ни лязга. Только вёдра легонько стукнули ручками, полилась в умывальник вода. Босые женские ноги быстро, но негромко прошлепали по дому и замолкли за скрипнувшей дверью во двор. Под окном щётка ординарца размеренно летала по сапожному голенищу. Где-то в отдалении весело перекрикивались несколько хриплых мужчин. Стены крашены в нежно-голубой цвет. Удобная кровать.

Хорошо. Спокойно.

Свой, отвоёванный мир, простирался далеко, насколько хватало слуха.

Решил побаловать себя немного, поваляться без дела.

Как у любого, вышедшего из крестьян, к безделью у Семенова отношение было двоякое. Безделье неурочное — подчинённых или своё собственное, нагоняло на него беспокойство и раздражение. Немедленно находилось занятие, спасающее от этой напасти. Безделье же, к примеру, вечернее, узаконенное — что крестьянским, что воинским укладом — напротив, заявляло о своевременном завершении всех дневных дел и причислялось, таким образом, к признакам жизни правильной, справной. А потому наполняло радостью. Утреннее ничегонеделанье на подушке, как ни крути, правильным не назовёшь. Простительно больному. Или ребёнку. В детстве — коротком крестьянском детстве, Ваня Семенов любил вот так проснуться и обнаружить, что вокруг никакой суеты, он лежит на печи, потягивается — и можно будет встать неспеша, неспеша одеться, и никто не будет подгонять, грозить подзатыльником. Особенно приятно было проснуться от какого-нибудь запаха. К примеру, дедовой махорки, или утренней каши — если уж совсем разоспался и мать уже приготовила завтрак.

«Интересно, — успел он подумать. — При коммунизме будут спать вдоволь? За весь, стало быть, предыдущий недосып?».

Но тут течение его мыслей, в состоянии праздности привычно свернувшее к светлому будущему, прервал гулкий стук копыт со стороны околицы. Всадник гнал вовсю. Комэск сел на кровати, стараясь определить направление. К нему. Вот уже подлетает к сгоревшему забору. Семенов вскочил на ноги и принялся одеваться быстро, как по тревоге. Сунул ноги в галифе, поддёрнул тугие на икрах штанины. Занырнул одним движением в гимнастерку. «Вот тебе и неурочное безделье. Вот и тебе и урок: либо порядок, либо суета». Лукин уже стоял в дверях с начищенными сапогами. Поставил их перед кроватью, обронил сдержанным шёпотом:

— Из штаба полка. Нарочный.

Портянка, правый сапог. Портянка, левый сапог. Начищенными они лучше не стали, только недотёртый гуталин мазал пальцы. Застегнул широкий ремень, перекинул крест-накрест ремни шашки и маузера, надел фуражку и, дав себе секунду сосредоточиться, вышел на крыльцо.

Нарочный был тот же, что в прошлый раз — рядовой штабного взвода Юрьев. Из городских, с цепкими умными глазами на узком лице. Комэск поискал в его руках пакет и не нашёл. «Мелочь какая-нибудь, — предположил он. — Раз письменного приказа не прислали».

— Товарищ командир эскадрона, — по-штабному отработанно: одновременно сдержанно и немного залихватски, отдал честь Юрьев.