На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Сперва схватка шла почти на равных. Нашей конницы оказалось больше, однако сказалась отменная выучка замойских хоругвей, среди которых все были одеты и вооружены на иноземный манер, прямо как рейтары Козигловы, а также опыт и боевая слаженность солдат Жолкевского, прошедших горнило войны с казаками в украинных воеводствах. Однако как только с тыла нашу кавалерию начала подпирать пехота, мушкетёры и выбранцы открыли огонь по врагу, а за ровный строй пикинеров успевали спрятаться всадники ополчения. Пикинеры опускали свои длинные пики, не давая врагу добраться до побитых отрядов нашей кавалерии. Те собирались, перестраивались и кидались в атаку снова.

Думаю, на той стороне понимали, что пришло время трубить атаку гусарам. Я обернулся к тем, с кем сидел в седле колено к колену и салютовал им копьём. Булаву я оставил курфюрсту и теперь держал правой рукой длиннющую гусарскую пику. Управляться с ней я не так чтобы хорошо научился, однако придётся соответствовать. Это уже не первый мой бой, как при Гродно, и я умел сражаться по-гусарски: «древом и тарчем». К слову, многие из литовских гусар продолжали носить на левой руке асимметричные щиты, хотя у поляков я их ни разу не видел.

— Что же, панове-братья, — выкрикнул я так громко, чтобы меня услышали хотя бы те, кто стоит рядом, — скоро враги ударят на нас, а мы — на них. Не ударим же лицом в грязь! Покажем: сильна ли литовская гусария, которую в Польше так презирают и шутят про золото, что не блестит!

Великокняжеские гусары по традиции носили на плече золотую нашивку, отличавшую их от коронных, за что удостаивались насмешек. Самой же популярной как раз и была шуточка: «не всё то золото, что блестит».

И, словно в ответ на мои слова, во вражеском стане запели трубы: польские крылатые гусары пошли в атаку.

— Гэй, літвіны! — выкрикнул я во всю мощь лёгких, и выкрик мой заменил команду.

— Бог нам радзіць! — ответили мне гусары.

И мы пустили коней шагом навстречу врагу.

Мы сближались для таранного удара, словно рыцари Столетней войны при каком-нибудь Креси или Пуатье. Легко проскочили пехоту, уступившую дорогу гусарам, и рейтар, вовремя убравшихся с нашего пути. Точно также поступила и вражеская кавалерия — никто не хотел стоять между гусарами и их противником. Почти одновременно с польскими гусарами мы пустили коней рысью, проскакивая мимо рейтар и панцирников. Одновременно, всего за полсотни шагов друг от друга, кольнули скакунов шпорами, отправляя в галоп для таранного удара. Одновременно, без команды, опустили пики, когда до столкновения оставались считанные секунды…

Время словно замедлилось. Я отчетливо видел скачущего прямо на меня гусара. Из замойцев, скорее всего, слишком уж новые, не побитые доспехи. Даже позолота по краю кирасы и на заклёпках как будто вчера нанесена. Гусары Жолкевского после боёв с казаками уж точно не выглядят так ярко, словно на парад собрались, а не на войну. Мелькнула мысль, что гусары, наверное, единственные в армии Замойского, кто носит польский наряд, а не одет в заграничное платье. Я во всех подробностях рассмотрел его лицо, оскаленное в гримасе гнева. Подумал мельком, что и моё, наверное, сейчас перекошено точно также. Особенно же запомнились мне его роскошные усы цвета воронова крыла, которым позавидовал бы, наверное, и Будённый. Мои-то против них пожиже будут.

И вот тут-то время снова понеслось взбесившимся жеребцом. С треском сломалось моё копьё, врезавшись в нагрудник гусара. Наконечник остался торчать, глубоко засев в его теле, у меня же в руке остался лишь обломок древка. Гусар промчался мимо меня, откинувшись в седле. Как я выдернул из ножен длинный палаш, клушинский трофей, даже не помню. А вокруг с грохотом, треском дерева и звоном стали сталкиваться гусары под оглушительное ржание бьющихся грудью в груди коней.

Снова пришла на ум ассоциация с настоящей рыцарской сшибкой, как в Столетнюю войну, но я выкинул её из головы. Не до посторонних мыслей сейчас. Завертелась безумная круговерть конной схватки. Таранный удар мы нанесли навстречу друг другу. Многие повылетали из сёдел или остались сидеть уже мёртвые, как мой первый противник, получивший добрых полфута стали в грудь. Я успел заметить, что наконечник моей пики пробив нагрудник ушёл в тело врага почти на всю длину. Но теперь мы снова рубились в жуткой тесноте, прямо как в Коломенском, когда я лишь чудом избежал поражения, слишком увлекшись и подставившись под удар. Та ошибка могла стать для меня фатальной, но теперь я точно знал, что делаю. Мы сковали боем гусар, рубились с ними отчаянно и жестоко, без пощады. Я крушил головы, бил по лицам, прикрытым широкими наносниками закрытым эфесом, наносил страшные со страшной силой удары по плечам. Лишь когда доходило до рукопашной, что случалось не так уж часто, я понимал, какой по-настоящему богатырской силой наградил князя Скопина Господь. Не раз и не дважды я буквально разрубал врага, круша кирасу и рёбра. Выдёргивал клинок из раны, и тут же наносил новый, другому врагу. А уж в них-то недостатка не было. Как в сказке: на место павшего вставал новый.

Я отличал пышно одетых гусар Замойского от жолкевцев в побитых и чиненных кирасах. Но и те и другие рубились отчаянно и жестоко, не уступая друг другу ни в чём. Снова передо мной мелькала галерея перекошенных в гневе лиц, брызжущих пеной изо рта, с оскаленными словно у диких зверей зубами и горящими ненавистью глазами. Я бил по ним, чтобы избавиться, как от кошмарных видений, да и весь бой этот отчего-то казался кошмаром, чем-то ненастоящим. Такие же ощущения были и в Коломенском, когда мы дрались в окружении, и шансы не то что на победу, на спасение таяли с каждым ударом сердца. Тогда меня вырвал из плена морока Зенбулатов, теперь же я с каждым взмахом палаша погружался в него всё сильней, словно в топкое, вязкое болото. Трясину из стали и крови.

Когда всё затянуло красным туманом, я и не заметил. Потом понял, что кто-то попал мне по шлему и кровь льётся в глаза. Но времени утирать её нет. Я отчаянно работал палашом, отбиваясь от наседающих со всех сторон врагов и бил в ответ. Оружие наливалось свинцом, боль всё сильнее отдавала в плечо после каждого удара, спина разламывалась, ноги ныли из-за того, что я то и дело привставал на стременах, чтобы удобнее было нанести удар сверху — прямо по голове. Широкий и тяжёлый клинок палаша буквально вбивал прочные гусарские шлемы в головы врагам, иные же раскалывал, а вместе с ними и черепа, когда и прямо до челюсти, только зубы во все стороны летели.

А потом всё кончилось, как всегда одним махом, словно ничего и не было. Вот только что я рубился с гусарами, и вот уже палаш висит на тепляке, а оказавшийся рядом Зенбулатов перевязывает мне голову полотняными битами. Хорошо, что именно он, ведь татарина я заставлял их кипятить, а после носить в суме отдельно от всего остального, чтобы никакая зараза не попала. Другие этим никогда не занимались, да я и не старался никого убедить, тут лучшим материалом был размятый хлеб с паутиной, а о том, чтоб хотя бы опустить бинты в горячую воду — никто и не думал.

— Что… — прохрипел я, голос после схватки плохо повиновался я. Однако Зенбулатов был опытный дворянин и понял меня без лишних слов, ему и одного моего рыка «что…» вполне хватило.

— Пехота подошла, — ответил он, — и потеснила гусар и остальных всадников. А пятигорцы Тамбиева прошли левым флангом и ударили оттуда.

Вот можно и возвращаться на наблюдательный пункт, тем более что с порубленной головой, когда шлем на голову на наденешь, в бою делать нечего. Я развернул своего аргамака и мы с Зенбулатовым и моими дворянами, что присоединились ко мне, когда польские гусары отступили, и я оказался в тылу, направились обратно. Теперь бой пойдёт и без меня. Нет нужды самому скакать впереди на лихом коне.

Вот тут его величество не удержался и расколотил-таки зрительную трубу. Только футляр и линзы её топтал не сам король, а нервно приплясывающий, чувствуя гнев седока, королевский аргамак.