Благословенный. Книга 6 (СИ) - Коллингвуд Виктор

Обязательном спутником «Красавчика» была табакерка их у него была целая коллекция в настоящих модников бы имелись табакерок и на все случаи жизни и ко всем нарядам, а у некоторых и вовсе по одной на каждый день в году. Даже в этом у Броммела был свой стиль — он всегда носил табакерку в руке, чтобы она не оттягивала карман фрака и не сказала таким образом его безупречных линий. Крышку свою табакерки он всегда открывал одним большим пальцем левой руки, в чём ему подражал сам принц Георг. Надо ли говорить, что одним из крупнейших поставщиков таких табакерок самого разного вида — малахитовых, украшенных ростовской финифтью, пластинками моржового клыка или ценным тропическим деревом — стала фабрика петербургского придворного ювелира Араужио?

Уже вскоре Бо Броммел, ставший настоящим идолом мужской моды, совершенно завладел мыслями принца. Он превратился в строгого ментора наследника престола, его образец для подражания и проводник в мире моды и хорошего вкуса, на равных держась со столь высокопоставленной особой.

И разумеется, он сообщил Жеребцовой о предпочтениях принца решительно всё, что только знал…

* — Джордж Броммел устраивал из процедуры своего утреннего одевания представления для публики, пропагандируя изобретённые им предметы туалета.

Глава 6

— Гретхен! Эй, Гретхен! Да ты отзовёшься уже, старая карга?

— Чего тебе? — раздался на кухне сварливый голос старой кухарки.

— Хозяин приказал прислать ему бутылку портера! Давай, я отнесу!

— Чего?

От изумления Гретхен, долговязая фрау с тяжеловесным, типично немецким лицом и совершенно необъятным задом, распрямила сутулую спину, и, опершись на ухват, уставилась на вломившегося на её кухню слугу.

— Мартин, да ты в уме ли? С какой это стати профессор будет приказывать присылать ему эту заморскую дрянь, да ещё и так рано утром? Я чаю, врёшь ты мне⁈

Мартин Лампе, пожилой слуга, с кустистыми пышными бровями соломенного цвета и того же цвета растрепанной шевелюрой аж затрясся и покраснел с досады.

— Да как так? да чтобы я… да ни в жизнь!

— Конечно-конечно! А шнапс из рюмки, что не допил профессор третьего дня — её что же, мухи выдули⁈

Такие перепалки, увы, происходили у них регулярно. Слуги жили в доме профессора уже много лет, и каждый прекрасно знал, что и как надо сказать другому, чтобы достичь своей цели. Лампе настаивал, старая Гретхен возражала; но после нескольких минут препирательство чувство долга взяло своё, и кухарка, достав из-под необъятных юбок небольшой, с хитрыми выступами на бородке ключ, открыла огромный дубовый сервант, достала оттуда последнюю бутылку портера и, обтерев её от звездчатой мелкой пыли передником, тяжело переваливаясь, направилась к лестнице.

— Ну зачем тебе самой-то трудиться, Гретхен! — недоумённо пробурчал Мартин, с неудовольствием наблюдая за её намерениями. — Я бы сам отнёс!

— Нет уж. Старую ворону тебе не поймать, Мартин! Я вот сейчас поднимусь и спрошу профессора, правда ли он просит портера в семь утра; и ежели он ответит, что нет — придётся тебе кое-что мне объяснить!

— Ну, как желаешь! — с достоинством и обидой произнёс Лампе, демонстративно скрестив руки на груди.

Охая и вздыхая на каждом шаге, кухарка исчезла на лестнице. Проводив её взглядом, Мартин сказочно преобразился; став вдруг из совершенно статичной фигуры бойким и стремительным, как шварцвальдские «лесные братья», он бросился к серванту, мигом вытащил из кармана дубликат хитрого ключа, отомкнул потемневшие от времени дверки и, энергично выдернув издавшую звонкое «помм» пробку, хищно приник к кособокой пузатой бутылке с киршвассером. Сделав несколько громких аппетитных глотков, Мартин оглянулся на лестницу и, решив понапрасну не рисковать, торопливо захлопнул дверки серванта обратно.

— Ну вот что ты будешь с ним делать! — послышалось с лестницы кудахтанье старой Греты. — Лампе, ну неужели ты думаешь, что меня так легко провести? Разумеется, хозяин и знать ни знает ни о каком портере; и он очень удивился, когда услышал, что у нас ещё есть английское пиво!

— Да он всё забыл, выходит! — делая недоумённо-честные глаза, пробормотал слуга, для убедительности запуская пятерню в растрёпанные патлы на затылке. — Он вечно последнее время что-нибудь забывает! Давеча, вон, утверждал, что уже выплатил мне жалование за месяц, и пока не проверил гроссбух, так и не признал своей неправоты!

— Ладно, убирайся-ка ты отсюда, мне готовить надо. И запомни, Лампе — если ещё раз вздумаешь шутить свои шутки — берегись!

— Да я что, если он всё забывает?

— Гретхен! Гретхен! — раздался вдруг с лестницы тонкий старческий голос.

— Да, герр профессор! — громовым тоном выкрикнула кухарка, словно желая перекрыть своим рёвом бестолковые оправдания отставного солдата.

— Пришли с Лампе хлебных крошек или крупы. Надо покормить моих бедолаг! — прокричал старичок с лестницы.

— Слышал, что приказал герр профессор? — с величавым презрением процедила кухарка, набирая у заскорузлую ладонь горсть пшённой крупы. — На вот, и давай, займись уже делом!

Человек, которого все в доме называли «профессором», невысокий, сухонький старичок с белоснежно-седыми волосами, между тем с грустью наблюдал за воробьями, обсевшими подоконник окна в его кабинет, в предвкушении всегдашнего угощения нагло чирикавшими и скакавшими туда-сюда, сталкивая конкурентов с оконного проёма.

— Эх вы, бедолаги! Всё жалуетесь на жизнь? Ну ничего, ничего… вот вам!

И на засиженный птицами подоконник полетели мелкие жёлтые зёрна.

— Бросили бы вы это дело, сударь, ну честное слово! — укоризненно произнёс Лампе, глядя на свежие птичьи «следы», которые ему теперь придётся убирать.

— Вот как? Не кормить их? — Старичок развернулся вполоборота и остро взглянул Лампе в глаза. — А если бы мне предложили не кормить тебя, Мартин — что бы ты сказал про такого человека?

— Простите, профессор, но у меня есть душа, и сравнения с этими бессловесными тварями для меня очень обидны! — надулся старый солдат.

— Ну да, ну да, у тебя есть душа… и вкус к хорошим напиткам, не правда ли, Мартин! — отческим тоном произнёс профессор, укоризненно глядя на слугу.

— Не понимаю, о чём вы, сударь! — торопливо отвечал Лампе, стараясь более не дышать в сторону хозяина и лихорадочно подыскивая предмет, которым можно было бы перебить эту скользкую тему. — О, а что там внизу? Мне кажется, или кто-то пришёл?

Действительно, колокольчик внизу надрывался вовсю.

— Эй, Гретхен, ты там совсем оглохла! — тут же заорал Мартин, в душе несказанно радуясь так кстати подвернувшемуся поводу для смены темы разговора — Иди да посмотри, кто там явился не свет не заря!

— Не командуй мне тут, старый хрыч! — донёсся снизу могучий глас кухарки. — Руки у меня сейчас грязные, не могу отворить! Иди, да сам открой!

Пока они препирались, колокольчик замолчал. А затем случилось нечто ужасное: вместо звонка внизу загремели гулкие удары в прочную дубовую дверь. Нет, это не была чья-то трость или деревянный башмак; кто-то явно от души лупил в дверь прикладом тяжёлого русского ружья…

И обитатели дома 3 по улице Принцессинштрассе обмерли.

Нельзя сказать, чтобы русская оккупация принесла в Кенигсберг страдания или даже неудобства. Скорее, наоборот: в городе стало больше денег, возродилась светская жизнь. Торговцы, разбогатевшие на поставках русской армии, давали большие балы, и сонный Кенигсберг вдруг стал оживленным местом. Прусские чиновники продолжали делать то же, что и раньше; и все они получали то же самое жалованье. Русские армейские офицеры особенно любили университет: они ходили на лекции, а преподавателей приглашали на официальные приемы и балы, на которые их раньше не допускали, рассказывая, к немалому удивлению немцев, что в России теперь царит настоящее умопомешательство на науках и разного рода искусствах, особенно в области механики и химии. В новогодние и рождественские торжества русскими офицерами из корпуса связи были продемонстрированы электрические чудеса — ярчайший, как блеск молнии, электрический свет, подрыв электроискрой небольшого заряда пороха, и очень симпатичный фейерверк.