Чиновник - Владимир Анатольевич Тимофеев

Вообще, Николаю думалось, что его ударят ножом, но ошибся. Пьянчуга решил ударить демобилизованного солдата по голове кирпичом. Точнее, по шапке. Дурак. Ножом бы было вернее. А так Стрельников попросту отшагнул в сторону и аккуратно «помог» бедолаге брякнуться мордой в грязь. А когда тот поднялся на четвереньки и закрутил ошалело башкой, погрозил ему пальцем:

— Не безобразничай. А не то уши на задницу натяну. Уразумел?

Пьянчуга несколько раз хлопнул зенками, видимо, соображая, как его угораздило так опростоволоситься, а затем резво, как спринтер, с низкого старта, рванул куда-то в кусты, пусть по осени и безлистные, зато росли они в этом месте аж до самой воды, и никакой нормальный туда без веских причин не полез бы.

Когда треск ломаемых зарослей стих, Николай вернулся к сараям.

Сбежавший алкаш его не интересовал. Его интересовал другой. Тот, что сидел на корточках у подгнившей деревянной стены и, прижав пальцы к вискам, раскачивался из стороны в сторону. Одетый в рваную куртку-тужурку, грязные кирзовые сапоги, с нечёсаными волосами, без шапки...

— Витька! Ты? — Николай остановился в шаге от второго пьянчуги и помахал у него рукой перед носом. — Ты меня слышишь? Нет?

Тот медленно поднял голову, посмотрел мутным взглядом на наклонившегося к нему военного.

— Стрельник?.. Откуда ты... взялся? — он попытался ткнуть в Николая пальцем и чуть не упал.

Помогать ему старший сержант не стал. Но и отступать в сторону тоже.

— Выпить есть? — хрипло продолжил Витька.

Николай помотал головой.

— Нет. А если б и было, с тобою не пил бы.

— Брезгуешь? — хлюпнул носом старый знакомый.

— Брезгую, — легко согласился Стрельников.

— Все мной теперича... брезгуют. Морды воротят. Пьянь, говорят, подзаборная. И даже руку не подают... твари. Волки́ позорные! — Витька попробовал сплюнуть и снова чуть было не завалился носом в птичий помёт. — Чё тебе надо, Стрельник? Чего ты припёрся сюда? Морали читать?

— Чего мне надо? Да, собственно, ничего, — пожал Николай плечами. — Я просто смотрю на тебя и думаю, куда делся тот Витька Леший, что был моим другом? Нет его здесь. Не вижу.

— Не видишь? Тогда чё стоишь? Есть выпить, давай. А нет, так вали, куда шёл.

Давний, ещё со школы, приятель, пусть и с трудом, но поднялся и вяло махнул рукой в направлении бывшей церкви.

— Я-то уйду, мне нетрудно, — Николай усмехнулся, сунул руку за пазуху и достал портсигар. В нём ещё кое-что оставалось, но курить... нет, курить не хотелось. Совсем не хотелось. Ещё с прошлой жизни. Точнее, с будущей. В будущей жизни Николай Иванович завязал с этим дело в 96-м после первой чеченской. А сейчас понимал: бросать надо было раньше, значительно раньше.

— Вот! Держи, — он вытащил из портсигара четыре последние беломорины, завернул их в обрывок газеты и положил на стоящий поблизости чурбачок. — Хочешь, себе возьми. Хочешь, с дружками своими теперешними поделись. Твоя жизнь, твои правила. Но если не хочешь просрать её до конца, то... Завтра на рынке. После полудня. Где блинная. Но только трезвый. Понял?

Приятель ничего не ответил. Просто сгрёб папиросы и, пьяно покачиваясь, побрёл вглубь сараев.

Николай проводил его взглядом, чуть заметно поморщился и двинулся в обратную сторону.

Витьку Левашова по кличке «Леший» он знал с самого детства. И хотя тот был на полтора года старше, они дружили и общались, как равные. Вместе играли в ножички, свинопаса и вышибалочку, вместе лазили за яблоками в чужие сады, вместе ходили в школу, в кино, на танцы в ДК, вместе дрались с посадскими...

Мать растила его одна, отец погиб в 45-м под Будапештом. В их районе, вообще, безотцовщина была нормой. Война здесь и вправду прошла по каждой семье, лишив кого сыновей, кого братьев, отцов, жён, мужей, а кого и всех разом...

Витька, несмотря на хулиганистый характер, учился нормально, без троек, и даже в музыкальную школу ходил по классу народных инструментов, а чуть позднее гитары. Его мать, Раиса Ивановна, преподавала там игру на баяне. А ещё она давала частные уроки для всех желающих — лишний приработок позволял тянуть сына. Ситуация точь-в-точь как у тёти Зины и Николая и как, наверно, у большинства послевоенных семей...

Стрельников, кстати, тоже ходил к Раисе Ивановне на уроки и, по любительским меркам, играл довольно неплохо. В этом плане, у него с Петражицким случилось практически полное соответствие. Тот тоже играл на баяне и тоже неплохо. Хотя музыкальную школу не посещал и был, как тогда говорили, талантливым самоучкой. Знакомые даже уверяли, что не все профессионалы так могут. Врали, наверное... Не хотели расстраивать...

В армию Левашова призвали в 1954-м. И вроде бы в ПВО, куда-то в район Станислава[1], в Прикарпатский военный округ. По крайней мере, он сам об этом писал в письмах домой и друзьям. А когда через год служить отправился Николай, связь с приятелем прервала́сь и где он, и что с ним, Стрельникову никто не рассказывал, и даже тётя в письмах племяннику о Левашове не упоминала, словно его и не было.

И судя по тому, что увидел сегодня Стрельников, неспроста...

Поскольку не мог его старый приятель...

Ну, просто не мог вот так просто взять, да и стать... вот таким вот...

До дома от церкви на Гоголя идти было минут двадцать. Николай эти полтора километра шёл полчаса. После встречи с опустившимся «Лешим» настроение резко испортилось.

В проклятые девяностые Николай Иванович встречал таких пачками. Но тогда это хотя бы было понятно. Прошлый мир рухнул, а новый принёс большинству населения только боль, нищету и полную безнадёгу. Шоковая терапия оказалась шоком без терапии. Здоровые, полные сил мужики не могли прокормить не только семью, но даже себя, и в результате просто спивались. «Они не вписались в рынок», — говорили про них новоявленные реформаторы.

Куда «не вписался» в нынешние 50-е его друг Витька, Стрельников не понимал. Это было какой-то ошибкой. В Советской стране боролись за каждого. Он знал это наверняка. Любой оступившийся мог рассчитывать на снисхождение. Ну, кроме конечно закоренелых мерзавцев навроде тех, что сегодня утром напали в архангельском поезде сначала на женщину, а затем на него самого...