Спасти СССР. Реализация - Валерий Петрович Большаков

оцепенел я. — Это называется вовсе не „интервью“, а „вербовочная ситуация“…»

«Журналистки» уже и след простыл, она свою роль исполнила блестяще — заманила и обдурила. Место «Светланы» уверенно занял мужчина лет тридцати с лишним, рыжий, сухощавый, с жесткими прокуренными усами и холодным взглядом.

— Здравствуй, Андрей Соколов, — будничным голосом сказал он, вытягивая ноги в джинсах и распуская «молнию» на заношенной кожаной курточке. — Хорошая погода сегодня, не правда ли?

Слепящая ярость ударила мне в голову — прежде всего, на себя, дебилоида.

— Грубо работаете, ребята, — выдавил я.

— Зато эффективно! — хохотнул рыжий, щеря желтые зубы.

— Акцент чувствуется, — в моем тоне звучало непритворное равнодушие, я весь как будто заледенел, замертвел.

— А, это неважно, — отмахнулся визави. — Как говорят американские империалисты: «Время — деньги». Итак, мой юный друг… Ты пять минут назад расписался в получении денег за оказанные шпионские услуги правительству США. Вот, полюбуйся. — Он продемонстрировал мне неяркий, но четкий снимок «Поляроида», где растерянный Дюша ловил «опадающие» доллары.

Я тяжко вздохнул, бешено соображая, как быть и что делать.

— Не понимаю… — мне удалось изобразить скулеж. — Ничего не понимаю! Я будто во сне… Кошмарном! Кафка наяву… Какой шпионаж⁈ Что, вообще, происходит? ЦРУ… Господи! Я-то здесь причем⁈

Резидент, склонив голову к плечу, снисходительно наблюдал за мной.

— Неплохо сыграно, — одобрил он. — Непрофессионально, но искренне! Прямо за душу берет. Объясню в двух словах, чтобы зря не мучился. Когда ты передавал сотруднице ЦРУ материалы по наркомафии, она смогла разглядеть лишь твое ухо. Однако форма ушной раковины индивидуальна, как отпечатки пальцев. Недавно удалось… э-э… раздобыть твое фото, сличить и… Бинго!

Я вздохнул еще тяжелее, странно успокаиваясь.

— А вы убеждены, что цэрэушница видела именно меня? — с нарочитой агрессивностью спросил я.

— Убежден, — обронил рыжий, хотя во взгляде его я уловил тень неуверенности. — Андрей! — жестко заговорил он, злясь на себя за секундную слабость. — Я хочу, чтобы ты понял — детские игры кончились, всё очень и очень по-взрослому! Разумеется, ты можешь пойти в КГБ и сделать чистосердечное признание. А что дальше? Подумай! Ведь все тогда узнают, что комсомолец Соколов не только передал «цэрэушникам» совсекретные данные насчет картелей колумбийских наркобаронов, но и предал коммунистов в Афганистане! Попросту сдал их диктатору Дауду! — Он поцокал языком, изображая укор. — Думаю, это особенно гнетуще подействует на восточных немцев, болгар и… и вообще на всех, небезразличных к коммунистическим идеям. Кстати, вон тот дядя напротив и еще один, во-он в той «Хонде» с дипломатическими номерами, снимают нас, запечатлевая на фото и видео, как ты общаешься с американским резидентом! — Рыжий расплылся в торжествующей ухмылке. — Позвольте представиться — Фред Вудрофф! Ну, что? Готов с повинной явиться в «Большой дом»? Хочется надеяться, что ты понимаешь, как твой визит скажется и на тебе, и на твоей семье, и на друзьях-товарищах!

«Надо же… — подумал я устало. — Главное, сама вербовка еще и не начиналась, а „объект разработки“ уже в безвыходной ситуации…»

Вудрофф полез во внутренний карман куртки, и достал блокнот. Щелкнул ручкой и протянул мне.

— Пиши! — велел он.

— Что? — тупо спросил я.

— Очередное предсказание, — усмехнулся американец, и словно переключился на «доброго полицейского», заговорив с участием: — Да не расстраивайся ты так! Я бы вообще радовался на твоем месте. Вон, в Управлении по борьбе с наркотиками очень серьезно отнеслись к твоей писанине. И ты уже помог американскому народу! Представь только, сколько тонн кокаина минует разных Джонов и Кэти! И твои услуги будут оплачены очень… я подчеркиваю… очень щедро!

— Ты не на моем месте, — выцедил я. — И ничего я писать не собираюсь! У тебя в кармане наверняка крутится диктофон… Хотите, чтобы я с вами сотрудничал? О’кей! Я согласен. Тогда запоминай, или запиши — вот ручка! Восемнадцатого ноября в Гайане, в поселке Джонстаун, случится массовый суицид. Девятьсот тринадцать американцев, членов «Храма народов», включая двести семьдесят детей, совершат «революционный акт самоубийства» — выпьют виноградный напиток с цианидом по приказу Джима Джонса, основателя секты. А отдаст он свой приказ потому, что за день до того его люди убьют конгрессмена Лео Райана, вылетевшего в Гайану, чтобы расследовать, всё ли ладно с «Храмом народов»…

— Большое спасибо, — серьезно сказал Вудрофф. — Я немедленно передам эту информацию… кому положено. Мы тебе позвоним. Только давай сразу условимся о местах встречи!

— Ладно, — вытолкнул я непослушным языком.

— Тогда и ты запоминай, — усмехнулся резидент. — Место номер один — «Галёра», как здесь выражаются, нижний этаж. Место номер два — Летний сад. Место номер три — Московский вокзал. Когда позвоним, просто назовем номер условного места. Да, и пусть действует временной лаг — плюс день, плюс час. Понятно? Если мы при звонке говорим: встреча сегодня в два, то на самом деле встречаемся завтра в три.

— Всё?

— Всё! — Вудрофф раскинул руки по спинке скамьи, подставляя лицо негреющему солнцу.

Я поднялся и зашагал прочь, не оглядываясь. Мои ноги ступали, как заведенные, будто сами по себе. В голове звенела пустота, а в душе калился холод.

«Это конец», — подумал я.

Глава 4

Четверг, 9 ноября. Ближе к вечеру

Ленинград, проспект Огородникова

Шестьдесят первая годовщина Великого Октября минула для меня, как в тумане… Нет, как в дыму — даже, мерещилось, попахивало угаром. Наверное, чад от сожженных мостов нанесло…

Внешне я был подчеркнуто спокоен, а навалившаяся депрессия притворялась легкой меланхолией — мама, и та ничего не заметила… Вот только угнетала не обычная подавленность, что порой минусует настроение — я чувствовал себя полностью раздавленным.

Даже страх — омерзительно-слизкий, изматывающий страх — покинул меня, вытек из моей трясущейся, желеобразной тушки. И черное могильное отчаяние не задержалось — душа как будто опустела. Одно лишь усталое равнодушие закисало липкой мутью…

А подчас, как будто опамятовавшись, тягостно спохватясь, я впадал в болезненную суету, судорожно перебирая, как четки, всю цепочку давешних событий, прокручивая в сознании весь тот «ужастик» у Театральной площади — и сникал, понимая, что круг замкнут. Исхода нет.

Так отошли «ноябрьские». А в последний день каникул я проснулся, неожиданно ловя обрывки хорошего, влекущего сна — из тех, что тают на заре, оставляя по себе невесомое ощущение сбывшейся мечты,