Жена-беглянка. Ребенок для попаданки - Константин Фрес

Однако, я осталась спокойна.

— Вот уж нет, — насмешливо ответила я. — Дай-ка лучше мне юбку какую. Есть у тебя?

— Это еще зачем? — опешила старуха. И даже кидаться на меня перестала.

— Ну, есть ты хочешь? — деловито спросила я. — Так я бы сходила за едой. А голышом, извини, я не могу.

— Ах, еда-а, — слабым дрожащим голосом протянула старуха.

Ее старые мутные глаза наполнились слезами.

Она наверняка подумала, что, получив одежду, я просто убегу.

Но отчаянная надежда все же горела в самой глубине ее глаз.

Такая отчаянная, что граничила с болью.

И мне стало ужасно стыдно за то, что я так грубо себя с ней веду.

Старая, голодная, больная женщина…

Кого я тут собираюсь запугивать? Над кем пытаюсь показать власть?..

— Давай, давай, — уже мягче подбодрила я ее. — Сейчас чай допью, и пойду. И ты попей, укрепи силы.

— Да куда ж ты пойдешь, — уныло проскрипела она. — Здесь слуги с чашками под кустами не расставлены.

— Я не из благородных, забыла? — весело подмигнула я ей. — Знала времена и похуже. Так что не сомневайся, с голоду не умрешь.

Я лукавила; времен похуже я не знала.

Но, имея трех старших братьев и прожив большую часть своей жизни в деревенском доме, я умела лазать по деревьям и находить нехитрую еду в лесу.

Бабка, наверное, тоже умела.

Просто сейчас сил у нее не было совсем.

— Тебя звать-то как? — спросила я, допивая чай с раскисшими ягодами.

— Марта, — буркнула старуха. — А ты, стало быть, герцогиня Никаниэль Ла Форс?

Я только покачала головой:

— Не зови меня так. Мне это имя больно слышать.

«А еще я не Никаниэль никакая», — добавила я про себя.

И тут же удивилась.

Странно; я точно знала, что Никаниэль, юная красавица-жена герцога Ла Форс, умерла. А я — Вера.

Только вот воспоминания Никаниэль, ее знания, умения крепко переплетались с моими собственными воспоминаниями. Так крепко, что я не могла ни отделить, ни забыть их.

Это сводило с ума.

Я помнила одновременно и то, как в семь лет я пошла в первый класс с цветами и огромными бантами.

И то, как промозглыми вечерами, промокнув под холодным сентябрьским дождем, таскала тыквы с огорода в «господский дом».

Так называл свой дом отец Никаниэль…

«Лучше об этом не думать, — решила я. — Не то можно сойти с ума!»

Нацепив старухину синюю юбку и ее стоптанные башмаки, я осторожно выглянула из дома.

Вокруг шумел свежий лес.

Лето только начиналось, листва была яркой и ароматной.

За густым ивняком плескался ручей.

В ветвях щебетали птицы.

Вот в этот ивняк, на самое старое развесистое дерево, в поисках птичьих яиц, я и полезла.

Нужно особое умение, чтоб найти гнездо, похожее на комок старых сухих листьев или травы.

Только свист обеспокоенных птичьих родителей, носящихся над моей головой, подтверждал, что я на верном пути.

— Вы мне еще спасибо скажете, — бормотала я, выбирая из крошечного гнезда с голубыми яйцами одно — большое, пестрое. Кукушачье. — Не то этот кукушонок всех ваших детей извел бы…

Сказала — и снова на ум пришли старухины страшные слова о моем ребенке.

Крепко сжала зубы, чтоб не разреветься и не впасть в истерику.

Я ведь хотела ребенка!

Всей своей душой!

— Слышишь? — прошептала я, замерев на дереве и переводя дух. — Ты меня слышишь? Я хочу тебя родить. Я хочу, чтоб ты жил. Всем сердцем хочу. Хочу, чтоб ты был счастлив. Чтоб рос красивым и сильным. Здоровым. Чтоб прожил хорошую жизнь… такую, чтоб никто не посмел бы тебя сравнить с кукушонком! Только живи… Я очень тебя жду!

Я прижалась лбом к шершавой коре, и с минуту молчала, пережидая, когда уймется шум в ушах.

Спазм перехватил горло так, что я некоторое время не могла проглотить и небольшой глоточек воздуха.

Это было больше, чем слезы.

Это было отчаянное желание докричаться до того крохотного существа, что теперь жило во мне.

Верит же старая Марта, что он уже обладает разумом и силами, если спас меня?

— Я так хочу любить тебя, — прошептала я снова. — Так хочу, чтоб ты родился мне на радость. Я сделаю все, чтобы ты не озлобился и не стал избалованным безумцем. Я постараюсь. Но и ты… постарайся. Ради меня. Ради твоей матери.

Сколько времени я провела на дереве, я не знала.

Когда отошла от слез и тяжелых мыслей, продолжила искать яйца.

Это тоже нужно было уметь — найти свежее, не насиженное яйцо.

Без птенца внутри.

Оно должно быть матовым и чуть шершавым.

Насиженные — гладкие, глянцевые. Как восковые.

И в яичницу они точно не годятся!

Эти воспоминания принадлежали Нике.

Еще вспомнилась мне цветущая рябина, сильный холодный ветер перед грозой, тормошащий деревья, и крики братьев.

Хм. Хм. Интересно, а у родителей Натан искать меня будет?

Или все же поверит, что я утонула?

И доктор — доктор-то знает, что я беременна! Осмелится ли он признаться, что умолчал о моем положении?

Думаю, нет.

Натан сейчас рвет и мечет.

Доктор не сунется ему под руку, пока он в таком состоянии. Не осмелится.

Ведь если б не его молчание, сейчас все было бы по-другому.

Скорее всего, прием был бы перенесен в дом.

И я бы не ускользнула с такой легкостью.

Доктор не может этого не понимать.

Думаю, он будет молчать… И Натан не узнает о моей беременности.

По крайней мере, от него.

Ивар? Проговорится ли Ивар?

Тоже нет.

Тогда ему придется признаться, что именно он меня отпустил.

Не думаю, что этот хитрый скользкий лис признается, что мог меня удержать, но не сделал этого.

Нет.

Натан о моей беременности не узнает.

И если и будет что искать, то лишь рубиновое колье на моем трупе.

***

Скоро карманы старухиной юбки были наполнены кукушачьими яйцами.

Штук семь, и то и все восемь! Не так уж плохо.

Осторожно я спустилась с дерева в траву, старясь не разбить драгоценную добычу.

Отойдя от ив чуть дальше, забралась глубже в лесок.

У осин накопала грибов, с крепкими пестрыми ножками, с красно-коричневыми яркими шляпками.

Выворачивала из мха все подряд, и мелкие, как пуговки, и