«ЕСЛИ» - ЖУРНАЛ «ЕСЛИ» №9 2007 г.

Чтобы развеять последние сомнения, бросьте мысленный взгляд в эпоху, когда книга была написана.

Биография автора изучена досконально, хотя время откровений еще не прошло (причина, на мой взгляд, в навязчивом стремлении иных «богомазов» написать портрет святого, а не человека, о чем еще будет сказано). В этом жизнеописании так тесно увязаны приземленный нищенский быт и дерзкая звездная мечта, что трудно взять в толк, где же, где он подсмотрел эти звезды?! В провинциальной российской глуши? В городе Боровске, где в то время не было ни библиотеки, ни научных журналов, ни лабораторий и даже газеты приходили с недельным опозданием? Здесь учителю городского двухклассного училища оставалось преподавать школьникам самые азы физики и геометрии – а о большем в этой глухомани никто и не пекся…

Впрочем, звезды можно отыскать и под ногами. «Однажды, – вспоминал Циолковский, – я поздно возвращался от знакомого. Это было накануне солнечного затмения в 1887 году. На улице, по которой я шел, стоял колодец. Около него что-то блестело. Подхожу и вижу, в первый раз, ярко светящиеся большие гнилушки! Набрал их полный подол и пошел домой. Раздробил гнилушки на кусочки и разбросал их по комнате. В темноте было впечатление звездного неба…»

Чокнутый? В глазах «нормальных» обывателей – да. Но где было бы человечество без таких вот чокнутых…

Или – Калуга, куда он был переведен в 1892 году. Это сегодня там сверкает серебряным стальным куполом «футуристический» музей космонавтики. На фотографиях конца позапрошлого века домик Циолковского кажется совсем деревенским – рубленая деревянная изба, одиноко притулившаяся на конце «городской» улицы, обрывающейся в никуда, чахлое деревце, потом необъятные и бездонные русские лужи, воспетые Гоголем, а дальше луга, берег Оки…

Может быть, именно эта отстраненность от суеты цивилизации, многократно усиленная глухотой и, как следует из воспоминаний близких, абсолютно несносным характером, и дала возможность предельно сконцентрироваться на идеях, которые в других условиях Циолковский вряд ли довел бы до конца. «Глухота делает мою биографию малоинтересной, – сообщает он без всякой позы, – ибо лишает меня общения с людьми, наблюдения и заимствования. Моя биография бедна лицами и столкновениями». Это пишет человек, прозябавший в нищете, предмет насмешек горожан, не признанный коллегами, потерявший сына-самоубийцу.

Впрочем, одна отдушина все же была – книги.

Страстно, запойно читать Циолковский начал с детства «и читал все, что можно было достать… Любил мечтать и даже платил младшему брату за то, что он слушал мои бредни. Мы были маленькие, и мне хотелось, чтобы и дома, и люди, и животные – все тоже было маленькое… Мечтал о полном отсутствии силы тяжести». Как видно, и особый вектор чтения обнаружился в Циолковском очень рано.

Но и образ сугубого «технаря», которого ничего не интересует, кроме таблиц и формул, также далек от истины. Еще в Москве, на долгие месяцы «поселившись» в Румянцевской библиотеке, он, по его собственному признанию, читал отнюдь не только специальную литературу: «Известный публицист Писарев заставлял меня дрожать от радости и счастья… Из беллетристических произведений наибольшее впечатление производили на меня романы и рассказы Тургенева, в особенности его «Отцы и дети».

Но потом Москва ушла куда-то в область воспоминаний, а в Калуге книгами разжиться было трудно. Когда знакомишься с научными работами Циолковского, вызывают удивление, а у специалиста – и откровенное раздражение! – особые, выдуманные автором обозначения общепринятых физических величин, отсутствие ссылок и подчеркнутая самобытность. Это, разумеется, не оригинальничанье и не упрямство – просто жесткая необходимость для ученого-самоучки. Который и экзамен на учителя сдавал экстерном, и не ждал помощи в том захолустье, куда забросила судьба.

Но это обыкновенные люди во всем покорно ей следуют. Гении свою судьбу делают сами.

«Учителей у меня совсем не было, а потому мне приходилось больше создавать и творить, чем воспринимать и усваивать. Указаний, помощи ниоткуда не было, непонятного в книгах было много, а разъяснять приходилось все самому. Одним словом, творческий элемент, элемент саморазвития, самобытности преобладал. Я, так сказать, всю жизнь учился мыслить, преодолевать трудности, решать вопросы и задачи. Многие науки создавались мной, за неимением книг и учителей, прямо самостоятельно».

Так пришел он к идее ракеты. Впрочем, одну великолепную подсказку все же не следует сбрасывать со счетов. Ту самую, широко растиражированную «ошибку» Жюля Верна, пославшего своих героев на Луну в пушечном ядре. В наше время о ней знал каждый продвинутый школьник старших классов.

По признанию Циолковского, мысль о ракете возникла у него именно после знакомства с романом великого французского фантаста: «Не помню хорошо, как мне пришло в голову сделать вычисления, относящиеся к ракете. Мне кажется, первые семена мысли были заронены известным фантазером Ж.Верном; он пробудил работу моего мозга в известном направлении. Явились желания; за желаниями возникла деятельность ума. Конечно, она ни к чему не повела, если бы не встретила помощи науки».

Кажется, добавить нечего. Не проекты и точные расчеты сообщает фантастика науке (а когда и пытается, то чаще всего попадает впросак), но нечто более ценное. Сообщает первичный импульс, подталкивает мысль – словом, будит те самые «желания», за которыми неизбежно потянется «деятельность ума». Тут и Стругацких можно вспомнить к случаю: «Как это прекрасно – человек, который желает странного!»

История гениального открытия Циолковского многократно описана в деталях, и повторять ее нет нужды. Хотя стоит еще раз напомнить несколько строк из его воспоминаний: «Старый листок с окончательными формулами, относящимися к реактивному прибору, помечен датою 25 августа 1898 года… Никогда я не претендовал на полное решение вопроса. Сначала неизбежно идут: мысль, фантазия, сказка. За ними шествует научный расчет.

И уже в конце концов исполнение венчает мысль».

А потом опять неизбежно на помощь приходит фантазия – но теперь уже для популяризации только что сделанного открытия. Ибо в классический образ «кабинетного отшельника» могучая натура Циолковского никак не вписывается. Он не просто за научной истиной гнался – но мыслил себя прежде всего подвижником, утопистом, мечтавшим об установлении более справедливого порядка на Земле и в окружающем ее околосолнечном пространстве. То, что человечество не останется вечно на Земле, было для него аксиомой; следовало лишь готовить людей к этой новой грандиозной космической деятельности.