Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

– Десять минут. – Военный надел часы. Правильно, сквозняк, дунет – и нет часиков.

Техник начал спускаться. Подумайте. Стакан водки на ночь, и все думы. Иначе – вздрагивать на каждый скрип коммуналки, а стук в дверь – приступ медвежьей болезни. Нервы. Семен Иванович? Ах, вы об этом… Нет, с сегодняшнего дня его не будет. Отдел возглавит товарищ Гаар. И все, нет Семена Ивановича, исчез, словно и не было его никогда, не рождался, как не было и Шульца, Петренко, Скобликова – и это только из его группы. Повезло, получается, Первому, погиб, но в полете, в небе, успев увидеть Землю круглой.

– Пять минут.

Техник побежал от снаряда. Успеет. Интересно, как у Афони дела? Построил лунный снаряд или тоже – на брюхе? Дружба фройндшафтом, а бумаги пришлось извести много. С кем иностранный специалист говорил, о чем, когда? Раз он «фон», пусть будет Афоней. Товарищи из органов веселые. Дознаются, что он двадцать лет чужую фамилию носит, смеху будет – полные штаны.

Двадцать лет минуло, как он с буквы «Ш» на «К» перебрался. Отдал имя за похлебку. Плюс жизнь. Ведь это жизнь, верно? С ночами, когда сердце норовит выскочить из груди и убежать, и днями, набитыми тоской, беспросветностью и чечевицей. Пока можно работать – жизнь. На Марс…

– Все готово, – доложил техник.

Уйдет снаряд, последний из задела. Придется ли новый строить? Или кирка плюс тачка? Добровольцем. На фронт и дальше. Но сначала пусть снаряд поднимется, на высокую орбиту, на запад, против вращения Земли. Афоня инженер сметливый, сообразит….

18

Звук, тихий, почти неслышный, выдал себя неправильностью, фальшью. Не должно быть такого в деревенской ночи. Корове мыкнуть, собаке забрехать, даже треснуть выламываемой двери – естественно. Но этот звук, неуловимый, но лживый, отозвался во всех двадцати восьми, увы, зубах.

Кто его придумал?

Во тьме не видно было и окна. Тучи. Но ногами, пока теплыми, я почувствовал течение воздуха. Скользнула мимо Снегурочка.

Я не шевелился. Колун лежал на коленях тяжело, мертво.

Звук не повторялся. Или я не слышал его за стуком собственного сердца.

Крик показался белым, ослепительным – уши делились с глазами. Как ни короток он был, я успел вскочить, взять наизготовку топор и вспотеть морозным потом.

На смену крику пришло негромкое рычание и влажный, скользкий хруст. Всё за окном, снаружи. Я прижался к стене.

Приходите, гости дорогие.

Несколько щелчков, негромких, я потом сосчитал – шесть. Стена за моими лопатками отозвалась четырежды. Две пули попали не в стену.

Низкий нутряной вой, тяжелый бег, новые щелчки и новый крик, короткий, тонущий.

Слишком много для меня. Топор вдруг стал неудержным, я опустил его и положил на пол.

Возня за окном стихла.

Еще немного, и я стану ни на что не годным. Абсолютно.

Механически, не думая, я зажег лампу, покидал угольки в едва мерцавшую топку. Пусть будет тепло и светло.

Хотя бы мне.

В дверь постучали – деликатно, вежливо. Я не успел и понадеяться, что соседи заслышали шум и пришли справиться, не нужна ли подмога. Глупая мысль. Деревенские так не стучат.

Я распахнул дверь.

– Спрашивать надо, кто там. – Визитер сощурился на лампу, которую я держал перед собой.

– И так видно. – Я посторонился, пропуская его. Охотник, гроза хищников.

Оконная занавеска обрюхатела, раздулась.

– Еще не ложились?

Охотник откровенно разглядывал меня. А я – его.

– Лег. Сплю. Вижу сны.

– Ага, ага… Что снится?

– Не досмотрел. – Я обмахнул табурет. – Присаживайтесь.

– Некогда, честное слово. Сон, он ведь штука непростая, в любой момент оборваться может. – Но сел.

– Как охота?

Охотника передернуло.

– У меня не охота. Промысел. Поганый. – Он отвел занавеску. В оконном стекле круглая, с блюдце, дыра. Давно пора вторую раму вставлять. И с углем экономить. – В рапорте сообщили бы – шаровая молния.

Я присмотрелся.

– Края неоплавленные.

– Загадка природы. Молнии, они такие, на них многое списать можно. Непознанная стихия. Или плавиковой кислотой обмазать, всего делов.

– Стихия, да. Непознанная.

– Совершенно верно. И опасная. Вы находку свою куда прибрали?

– В кладовочку.

– Тогда я ее реквизирую, с вашего позволения. В пользу государства Российского.

– Расписочку напишете?

– Уже написана. Не мной, другими. Хотите убедиться? – Он прошел в сени. – Лампу оставьте.

Оставил. И топор оставил. Адреналин, бессонница или еще что, но чувствовал я себя хорошо темперированным клавиром.

Раскрой и играй.

Охотник включил фонарь. Луч широкий, но тусклый. Лунный луч.

Под окном лежал человек – скрючась, прикрыв руками голову. Я перевернул тело на спину, рука ударила землю. Съемщик трассы, геодезист из зеленого фургона. Из распоротого живота выползал кишечник.

– Дальше, – позвал охотник.

Второе тело – у забора. Тоже землемер. Тоже располосован. Приехал барин. Рядом – автомат, с широким, в бутылку, стволом.

– Дальше, дальше, – звал охотник.

Дальше, немного в стороне, лежал Вадим Валентинович.

Учитель. Два пятна на спине, небольшие, аккуратные. Входные отверстия. Без выходных. Но руки, лицо, меховая куртка в свежей крови. Совсем свежей. Парной.

– Это он… их?

– Да. И они его. – Охотник не отводил луч фонаря.

Я прикоснулся к шее Вадима. Пульс торопливый, умаляющийся.

– Он еще жив.

– Жив? – без радости переспросил охотник. – Тогда отойдите. Не обижайтесь, но вы ему не поможете.

– А вы?

– Вряд ли он будет благодарен за это. – Охотник достал из кармана коробочку. – Медпомощь, чистка, – коротко сказал в нее, и мне: – Идемте в дом. Сейчас здесь приберут.

– Мне не нравится слово «приберут». Так говорят о мусоре.

– Да? – Мы опять были на кухне. – Черствею. Ладно. Раненому окажут медицинскую помощь на самом высоком уровне. Удовлетворены? – Охотник бодрился, но чувствовалось, он задет. – Позвольте находочку вашу.

Я принес из кладовки ведро.

– Вот он какой. – Охотник поднял крышку.

– Кто – он?

– Феникс. – Охотник прикрыл ведро, вынес в сени. – Излучение грошовое, но капля камень точит.

– Феникс?

– Так его называют. Не спрашивайте, не знаю, что это. Или кто. Просто, когда он вылупится – если он действительно вылупится, – грохнет о-го-го! На пару мегатонн. Где-то и грелка для него должна быть.

– Какая?

– Йод сто тридцать один, железо пятьдесят пять, что-нибудь порадиоактивней.

Я до отказа отодвинул вьюшку, распахнул поддувало. Не помогло. Голова оставалась угарной. Есть может, а думать – ни-ни.

– Не переживайте, Петр Иванович, никто не знает, что это такое. Честное слово. Просто есть предположение, будто именно феникс вылупился в тысяча девятьсот восьмом году в тайге Подкаменной Тунгусски. Один… Один ученый вельможа решил построить там инкубатор. Предполагал, что птичка не из мирных. Вскормил ждущего. У него было два э… яичка.