Письма Филиппа - Павел Юрьевич Фёдоров

– А как они поступают? Они, должно быть не знают, как поступают.

– Они поступают от эмоций и говорят, что так должны поступать все. Но когда к ним относятся так же как они к остальным, они считают это неправильным, потому что они воспринимают это не эмоциями, а сознанием и здесь происходит неприятие. Сознание не терпит пустых эмоций. Сознание хочет быть самостоятельным, само принимать решения.

– Ребёнка рождают для того, чтобы он был счастлив или для того, чтобы самим быть счастливыми? Он кричит, потому что ему плохо, он просит о помощи. А его бьют за то, что он просит о помощи, потому что ему плохо. Видимо тот, кто бьёт, посчитал, что раз его родили, значит он уже счастлив, а раз ему плохо, значит его надо уничтожить, он мешает, он не отсюда, он чужой в этом мире. Если он кричит, если ему плохо, то значит он противоречит этому миру, он отрицает принятое понятие счастья или разрушает его своим плачем и криком.

– А что такое оправдание? «Жизнь – это театр, а люди в нём актёры». Виват великим идеям!!! Есть великие люди и есть великие актёры. Актёры играют людей, сами при этом являясь людьми. Но видно они хотели бы хоть на миг не быть собой. А люди пишут для актёров пьесы, в которых себя представляют тоже не собой, а тем, кем им хотелось бы быть. Хоть на миг, хоть на миг. Оправдание – это то, что люди ходят смотреть на себя и думают при этом, что они были целый миг не теми, кем они есть.

– Глядя на экран думаю о себе. Смотрю на людей и думаю спросить ли себя или нельзя – верить ли всему, что видишь? Наверное, можно, но вот как быть с ответом и неизвестно. Подумав сказал, что всё зря. Живу вечно, а вот правда, можно ли жить вечно? Без времени, в пространстве, только смотреть, не ожидая от себя ничего, только от других. Жизнь без цели. Страх потери – цена – потеря жизни. Не думаю, что страх определяет всё в этом мире.

– Почему же тогда воюют, если боятся смерти?

– Смерти не боятся и потому жизнь не измеряется смертью.

– Значит – потерей жизни невозможно что-либо доказать. А общей потерей народа можно ли что-либо доказывать? Нет, неверно. Народ ведь ограничен рамками своей культуры, истории. Он неотделим от соседних народов. Своё национальное определяет и сохраняет в себе. Даже в период опалы.

– Люди умны, иначе они не были бы на этой земле в качестве людей. Слово «человек» очень сложное слово. «Чело» и «век» – сущности вне времени и пространства. И когда тебе говорят: «Ты – Человек», – это говорят не о тебе, это говорят о чём-то вечном, о том, что так далёко, но, это о том, кем мы и являемся, как ни странно. Мы являемся вечным и не знаем даже об этом.

– Точнее знаем, да боимся: «Как же так, зачем мне вечность, что мне с ней делать? Я так устал и хочу отдыха.». От чего «отдыха», от жизни? А жизнь, это не отдых – это движение. А вы скажете: «К смерти?», – и попробуй с вами поговорить, когда даже в собственную жизнь вы не верите.

– Это не от неверия, это от незнания и слабости.

– А что здесь знать и какая здесь нужна сила?

– Сила здесь не нужна, она только разрушает. Чтобы поднять камень с земли нужна сила, а зачем его нужно нести, если можно катить или тащить, если хочешь. А если его надо именно тащить волоком, то появляется ещё сила какая-то необходимая, которая зовётся долгом, но долги надо отдавать. Необходимость отдать рано или поздно то, что ты, когда-то брал.

– Что ты брал, когда рождаешься? Ты брал в долг своё рождение? Перед кем – перед собой?

– Долг перед вечностью в том, что ты рождён. Ты уже не тащишь камень волоком и не катишь, и вообще его не трогаешь, считая, что раз он здесь лежит, значит он должен именно здесь лежать.

– А камень тоже что-то должен? Уготовано уже и место, и время, но тогда что ты должен и в чём твой долг состоит? Перестать двигаться ты не можешь, а двигаться бесконечно не даёт время – оно неоднородно, хотя вечно и постоянно. Тогда ты должен умереть, но только тогда, когда наступит для этого своё время или твоё. Время твоё с тобой столько, сколько ты захочешь иметь.

– Только кто тебе его даст?

Вошла женщина и села напротив, смотрит всё время в окно. А я читаю, потом стал смотреть на неё.

– Простите, когда вы смотрите в окно, вы думаете о чём ни будь? И, вообще, можно ли так сказать: думаете о чём-то или про что-то, а ещё – когда?

– Нет, наверное, мысли сами собой, о чём-то в такт. Даже потом не могу вспомнить…, а вернее не хочу. Но, однако очень хорошо всегда думается. Но только не от головы, а от души. И переживаю, и плачу, и смеюсь, а это плохо, потому что не о настоящем думаю.

– Вот видите, вы сказали: не о том думаю. Значит мой вопрос правомерен лишь отчасти, ни про что, а о…, чём?

Замкнулся опять на вопросах, и ведь ни одного из них конкретного, а так просто, в области мыслей или отрешённого взгляда.

– А я вот не думаю, я смотрю и смотрю на лес, на огни, людей, города. А если читаю, то тоже ведь смотрю.

– Люда, зачем вы пришли? – Александр стоял напротив неё и сосредоточенно смотрел ей прямо в лицо.

– Я хочу вам рассказать кое-что…, просто потому, что мне некому рассказать. Вы видели, часто большая чёрная машина стоит у моей калитки, это машина старшего брата моего мужа. Он в ней сидит и не выходит, а только ждёт, что я подойду и спрошу его, зачем он здесь. Но я тоже не пойду, теперь уже никогда не подойду к нему…, никогда.

– Ему что-то нужно от вас?

– Вероятней всего да, иначе зачем он здесь? Я хочу вас спросить…, да вас обоих: знаете вы какое самое страшное оружие есть против человека?

– Равнодушие…, несправедливость, обман…? – мы гадали, поглядывая на её чуть улыбающееся лицо.

– Истерика! Обычная человеческая истерика. Только она способна разрушить жизнь человека до основания и ничто другое. Против неё человек безоружен, совсем беспомощен. Дай ей волю только