Юрий Петухов - Журнал «Приключения, Фантастика» 2 95

Тогда я не понял, что так беспокоило Андрея. Меня больше волновало происходившее во мне необъяснимое беспокойство.

— У меня иногда бывает чувство, будто я уже умер и только как безвольный наблюдатель брожу по этому свету. Мне кажется, что я помню то, что будет и забыл то, что было.

Об этом же говорила Лена. Она принесла мои постиранные рубашки, которые лежали у нее уже не первый месяц. Были ли эти сорочки поводом, чтобы прийти? Честно говоря, я был просто рад, что они у нее оказались — и у нее оказался повод посетить мою холостяцкую берлогу. Это были первые стиранные рубашки в моем доме за несколько месяцев. Грязные я просто выбрасывал, всякий раз скупая в каком-нибудь магазине почти все импортные сорочки своего размера. «Каждая сорочка — это несколько кирпичей Вашего коттеджа в центре города!» — изумлялся Варфоломей, глядя, как я заваливаю упаковками заднее сиденье нашего «линкольна». «И ты хочешь, чтобы я строил свой дом рядом с нашими самыми известными клиентами? — отшучивался я. — Моя расточительность — не больше, чем холостяцкая лень».

Глядя на то, как Лена моет посуду, я вспоминал серый похмельный январь, измеренный вдоль выпитыми бутылками и заваленный консервными банками. Январь, в котором безысходности было больше, чем снега, но над ней, над этой безысходностью точно также стояла Елена и была абсолютно уверена, что чистая посуда и постиранное белье важнее глухого отчаяния, в котором прозябал предмет ее забот.

Теперь она мыла посуду и снова негромко ругала меня за все подряд. Мол, у кого в доме непорядок, у того и в душе хлам, и рассказывала сказку про снежную королеву. В сказке я оказался мальчиком, сердце которого постепенно превращается в лед.

— Там еще была девочка, которая растопила это сердце, — усмехнулся я.

Она повернулась ко мне, и я впервые увидел в ее глазах тихую долготерпимую обиду.

— Если ты рассчитываешь на меня… То… — она вновь повернулась к посуде, чтобы я не видел, как в глазах у нее появились слезы. Просто выплеснулись от избытка этой затаенной обиды. — Ты правда не помнишь, как приходил ко мне в марте? Андрей сказал, что ты ничего не помнишь. Напился? — и вдруг резко повернулась. — Герда тебе нужна, говоришь?! У тебя есть этот злополучный индикатор биосубстанции?

— Конечно.

— Принеси.

Взяв в руки индикатор, она направила его на меня и спросила еще раз:

— Значит, ты не помнишь? Тогда скажи, какая лампа должна загореться?

— Никакая. Я же сотрудник «Америкэн перпетум мобиле».

Лена нажала на кнопку, индикатор в ее руках вспыхнул зеленым светом, а она стала насмешливо улыбаться.

— А теперь ты, господин-мистер-товарищ…

Я взял индикатор и, направил его на себя, нажал кнопку. Также уверенно, как только что горела зеленая, загорелась красная лампа. «Да она на меня и раньше мигала», — подумал я.

— Только не вздумай докладывать своим боссам, — услышал я голос Лены сквозь сумбур и вязкую тупость в голове.

— Он неисправен, — лучшее, что я мог придумать в этот момент.

— Скорее, ты неисправен.

ЧАСТЬ IV

Я Вам со всей ответственностью заявляю: у меня ни разу не заложило уши! И вообще, толстопузый, как буржуй Маяковского и с виду неуклюжий «боинг» рванулся в небо под углом почти 90°. Этот взлет разбил для меня миф о превосходстве отечественной авиации. При взлете пилот закладывал такие виражи, что пассажиры должны были выпадать из кресел, но этого не происходило. Более того, я не ощущал никаких маломальских перегрузок. Как только мы прорвались за сугробы низких облаков над Шереметьево, половина пассажиров смачно закурила, раскрыв газеты и журналы, а там, где в родных «тушках» я привык видеть вечногорящую надпись «Не курить. Пристегните ремни», засветился телеэкран. После научно-познавательного фильма о правилах пользования кислородными масками и спасательными жилетами желающие могли любоваться североамериканскими пейзажами, городскими достопримечательностями и сценами счастливой американской жизни. Уже через несколько минут появились обаятельные стюардессы с тележками, на которых прекрасно помещался магазин «соки-воды», пивной ларек и водка-виски-брэнди на выбор.

Андрей тоже закурил. Но закурил «Беломор», что привлекло к нему внимание близсидящих пассажиров и оказавшихся неподалеку стюардесс. После трех затяжек ему пришлось объяснить, что содержимое его папиросы не является никаким видом наркотиков. Видимо, пассажиры «боингов» не часто курят «Беломор». Билл, который сидел ближе к проходу, посмеиваясь, объяснил на английском удивленным стюардессам, что такое папироса и с чем ее едят. Нам он сказал на русском:

— Самое интересное и самое скучное — океан. До него можно спать и над ним можно спать. Я предпочитаю спать все время полета — плохо переношу разницу во времени, — и, откинув спинку кресла, с явным удовольствием закрыл глаза.

Я стал смотреть в иллюминатор: хотелось узнать — правда ли, что русское небо не похоже на небо Европы или Америки. Потом понял — это заметно только снизу. Сверху небо везде одинаковое…

Мы тоже уснули, когда напились. Водка, пиво и девять часов висения в воздухе между Старым и Новым Светом — это даже не повод напиться, это обязательный ритуал. В этом нас убедили многочисленные соотечественники. Кроме того, мы не рассчитывали, что этот день удлинится почти наполовину.

Уже когда самолет провалился под облака, заходя на посадку, Билл растолкал нас. Я уставился в иллюминатор, надеясь разглядеть муравейник из небоскребов, за крыши которых мы должны были цепляться, но с моей стороны был виден только океан. Лишь когда лайнер маневрировал, запрокидывая бока, мелькнуло побережье Лонг-Айленда.

На посадочную полосу мы плюхнулись также неожиданно (но мягко!), как и взлетели в Шереметьево. Аэропорт «Джей Эф Кэй» (то бишь имени президента Кеннеди) встретил нас прекрасной солнечной погодой и размеренной суетой. Первое, что я сделал, ступил на землю, посмотрел на небо. Оно здесь, действительно, было другим. Последнее русское небо, которое я видел — пасмурное апрельское над Москвой — было похоже на застиранное плоховыжатое белье, с которого постоянно капает. Русское небо было усталым и печальным, медленным и степенным, мудрым и необъятным. Небо над Нью-Йорком виделось совершенно иным — более щедрым, это небо работало на людей, оно не заставляло думать о небе, потому что было солнечно-идеальным. Я потом понял — это даже не небо — это крыша! Добротная сияющая крыша над сияющей Америкой.