Дейв Хатчинсон - Страх чужаков

На этот раз никто не потерялся, но когда экскурсия приближалась к своему концу, и мы возвращались в музей, группа стала все больше и больше растягиваться, пока в конце концов я и Глобальное Потепление не пошли почти бок о бок на несколько десятков метров впереди других. И в этом месте, как когда мы должны были завернуть за угол здания, один лацертанин вдруг остановился посмотреть на что-то, заставив при этом остановиться и всю группу.

Поэтому я и Глобальное Потепление вместе завернули за угол и на несколько мгновений остались совершенно одни. Никаких людей из НАТО, никаких из ООН, никого из консульства США, никаких официальных поляков. Только я и создание, которое родилось в бессчетном количестве световых лет от Земли. Я остановился и посмотрел вниз на лацертанина, просто изумляясь самой ситуации.

То, что произошло потом, мне кажется, было просто случайностью. С туристами такое происходит все время. Они выучивают несколько слов на вашем языке, и им просто хочется поговорить. Фактически, это довольно лестно — особенно с языком, вроде польского, который, мне говорили, не самый легкий для изучения язык в мире — когда кто-то не устрашится трудностей.

Из всех лацертан именно Глобальное Потепление был единственным, который, казалось, научился справляться с языковым софтвером, что продало им НАСА. Он весь день болтал с каждым, кто желал слушать. С полицейскими, с агентами секретной службы, с морпехами. Наверное, он увидел, что я смотрю на него, и подумал, что должен что-то сказать. Наверное, он просто хотел затеять разговор. Задним числом, мне ясно, что такой случайности стоило ожидать.

Он сказал:

— Весьма впечатляет, Бедный Ублюдок. Вы должны здорово гордиться.

— Извините? — сказал я.

Глобальной Потепление махнул рукой жестом, который трогательно был почти человеческим.

— Эти координаты. Весьма впечатляет. Убито много миллионов неполноценных людей. Вы должны основательно гордиться.

Я, разинув рот, смотрел вниз на лацертанина.

— Удивляюсь только, — продолжил Глобальное Потепление, — почему вы остановились?

В этот момент Брайт и Фруки, которые, должно быть, торопились догнать нас, на случай если мы с лацертанином обменяемся друг с другом военными тайнами, завернули за угол, увидели выражение на моем лице и вежливо, но твердо взяли меня за оба локтя.

— Закройте рот, Том, — пробормотал мне в ухо Фруки, когда они почти силком повлекли меня к зданию музея. — Вы выглядите глупо.

Я закрыл рот. Потом открыл его снова и сказал:

— Он сказал…

— Думаю, мы все догадались, что он сказал, — тихо сказал Брайт. — Пан Козинский, давайте найдем какое-нибудь уединенное место, где мы сможем это обсудить.

Мы подошли к музею. Брайт открыл дверь, а Фруки, не затормозив ни на секунду, повлек меня внутрь, но к этому времени ко мне снова стал возвращаться разум. Я сказал:

— Вы мне лгали.

Брайт дергал двери кабинетов. Нашел ту, что открылась, заглянул внутрь.

— Окей, — сказал он, — сюда.

Фруки затащил меня в кабинет к Брайту и остался снаружи, гарантируя, что нас не потревожат. Но для пущей уверенности Брайт закрыл дверь и запер ее. Потом он посмотрел на меня. Он смотрел на меня очень долго.

— Что он вам сказал? — спросил он наконец.

Я не знал, что ответить. Я осмотрелся в кабинете. Это был гораздо более уютный кабинет, чем когда директором здесь был я. Тут стоял стол с компьютером и принтером. Стояли какие-то деловые шкафы, на которых располагались горшки с полузасохшими цветами. На полу лежал ковер, у одной стены стоял маленький диван и пара удобных кресел.

Брайт не отрывал от меня глаз:

— Козинский?

Я сказал:

— Мне кажется, Глобальное Потепление просто поздравил меня с Холокостом.

Брайт испустил легкий стон и потер глаза.

— Он спросил, почему мы перестали, — сказал я, и постучал себя по виску. — Либо это я свихнулся, пан посол, либо Глобальное Потепление считает, что Холокост был правильным делом.

Он казался смущенным. Возможно, он и был таким.

— Не только Глобальное Потепление, — сказал он. — Так считают они все.

— О боже.

Брайт подошел к столу, выдвинул кресло и уселся.

— Даже при всей их технологии, лацертане не могут путешествовать быстрее света, — сказал он. — Они были в сорока световых годах от нашей Солнечной системы, когда засекли здесь следы разумной жизни, и чтобы добраться сюда у них заняло почти столетие. — Он откинулся в кресле и сцепил руки. — И большую часть этого времени они изучали наше радио и телепередачи. Они знают о нас все.

— Мы здесь толкуем не о нас, господин посол, — напомнил я.

Он кивнул.

— Одно из первых сообщений, что они нам послали — они находились еще в годах, э-э, шести от нас — было поздравлением за понимание важности удаления неполноценных рас из коллективного генофонда. Это их слова, не мои, — торопливо добавил он. — Они сказали, что это доказывает, что мы расово зрелые.

У меня снова отвалилась челюсть.

— Это поставило нас перед определенной дилеммой, — признался Брайт.

— Да уж, — сказал я слабым, тонким голосом.

— Надо было принять определенные тяжелые решения, — сказал он. — Хотя в реальности, это были совсем не наши решения. Лацертане в любом случае шли сюда.

— Господин посол! — сказал я. — Лацертане одобряют Аушвиц!

Он кивнул и опустил взгляд на руки.

— Для меня это тоже было шоком.

— Прекрасно! — заорал я. — Проявили ли бы вы больше терпения, если б обнаружили, что они все — коммунисты?!

— Мистер Козинский, — сказал он успокаивающим тоном. — Я, как вы говорите, проявляю терпение. Я еврей. Мой дед и бабушка погибли в Бухенвальде. Что, вы думаете, я чувствую?

— Думаю, вы чувствуете то, что прикажет вам чувствовать ваше правительство.

Он снова опустил взгляд на руки.

— Больше никто об этом не знает? — спросил я.

— Вы в уникальном положении, — признал он. Он посмотрел на меня. — На личной встрече в Кэмп-Дэвиде три месяца назад Сверхмеховые Животные сказал президенту: он считает, что решением проблемы городских бездомных является программа организованной эвтаназии.

Я закрыл лицо руками.

— Сейчас думают, что мы не можем навязывать человеческие моральные ценности чужим цивилизациям, как не можем ожидать, что они воспримут Пикассо, — сказал Брайт. — Они не люди. У них иное восприятие. Они смотрят на вещи по-другому.

— Это не делает их правыми.

— Конечно, не делает. Но нам надо приспособиться к ним.

Я отнял руки от лица и уставился на него.

— Извините, что?