Михаил Ахманов - Посланец небес

Он больше не говорил об этом с рапсодами и пастухами, что жили в обители, не говорил и с Нурам-Сином, дарующим кров, не поминал о бумаге, седлах, зрительных трубах и паровой машине. О дальних морских экспедициях и заморских землях тоже, конечно, ни слова; то были вопросы, приберегаемые для иерарха, и к ним теперь добавился еще один, касавшийся Хьюго Тасмана. Тасман был здесь в почетном плену, и если сам он с ним смирился, то Тревельяна такой поворот не устраивал. Гордость его была задета, гордость потомка гениев, что проложили дорогу к звездам, и воинов, их отвоевавших, гордость расы, победившей в Темных войнах, заставившей склониться всех врагов. Всех до единого! И могущественных хапторов, и жестоких дроми, и высокомерных гордецов кни’лина! А это значило, что никто в Галактике не смел диктовать свою волю человеку, свершать над ним насилие или пленять – пусть даже плен подобен раю! Пожалуй, с этим было важнее разобраться, чем с парадоксами Осиера, не признававшего седла, керосин, бумагу и остальные дары цивилизации.

Впрочем, одно могло быть связано с другим, и потому Тревельян расспрашивал про Аххи-Сека, полагая, что уж в столичном городе, где членов Братства было сотен пять, найдется кто-то, знавший мудреца не понаслышке. Но он ошибся. Ему рассказывали те же байки, что в гостеприимном Мад Торвале – о том, что Аххи-Секу нравятся уединение и горные пейзажи, что он сидит у водоема, любуясь на цветок кувшинки, что ему известно обо всем на свете и что не так давно, всего лишь год назад, а может, два, он перешагнул рубеж столетия. Или не перешагнул, хотя, вне всякого сомнения, он зрелый человек, лет на шестьдесят, никак не меньше. Сам не видал, но, по словам знакомого рапсода, которого сейчас в столице нет, выглядит он преотлично и полон сил и бодрости…

Если кто-то и бывал в Мад Дегги, то не спешит похвастаться такой удачей, понял Тревельян. В столице жили шестеро магистров; возможно, эти уважаемые члены Братства встречались лично с Аххи-Секом, но испросить у них аудиенции в течение трех дней не удалось. Решив, что займется этим после возвращения, Тревельян нанял парусный баркас и отправился на императорский остров, где провел незабываемые дни. К резиденции Светлого Дома его, конечно, и близко не подпустили, но Понт Крир был велик и прекрасен; в этом огромном заповеднике размещались три-четыре городка, а всю остальную территорию занимали парки и охотничьи угодья. С вершины гигантской пирамиды Архивов он мог любоваться изумительными видами и даже побродить среди живописных скал, водопадов и плодовых рощ, ибо слово Ниган-Таша было веским, и рапсоду, снискавшему милость наследника, дозволялось многое. В частности, никто не лез с вопросом, что он ищет в сундуках с пергаментами, хранивших списки наказаний за последнюю тысячу лет. Пергаменты были разложены в хронологическом порядке, так что найти информацию о пострадавших изобретателях не составляло труда – тем более что город или иное место жительства указывались тоже. Кроме этих сведений, имелись определение вины и приговор, записанные с лапидарной краткостью, в одну строку. Приговоры и вины были разнообразными, так что Тревельян не обнаружил в них ни статистической закономерности, ни чьей-то волосатой лапы с дирижерской палочкой. О Дартахе сообщалось: «Обезумел и потому лишен почета и изгнан». Механик Куммух из Манканы, построивший паровую машину, был удостоен более подробной записи: «По собственному неразумию обжег помощников горячим паром. Десять плетей и штраф четыре золотых». Рядом с именем несчастного изобретателя керосина значилось: «Повинен в пожаре, смерти троих и увечьях многих. Средний крюк под ребра. Лишен погребения». Легче других отделался Цалпа из Рингвара со своими бумажными листами, приговоренный к штрафу по жалобе цеха пергаментщиков: его обвинили в хищении трех серебряков из цеховой кассы. В этом Тревельян усмотрел сходство с Землей и прочими гуманоидными мирами: тут, на Осиере, тоже не упускали случая сделать подлянку конкуренту.

Зафиксировав все вины и кары в памяти Советника, он вернулся в Мад Аэг, в обитель Братства. Дарующий кров, хлопотливый экспансивный толстячок с седеющими бакенбардами, встретил его на пороге, раскрыл объятия, прижал к объемистому брюху и произнес традиционное приветствие:

– Твоя кровь – моя кровь! Рад тебя видеть снова, Тен-Урхи. Был ли успешным твой путь? И хорошо ли тебя приняли на острове? Подумать только, ты добрался до самого Понт Крира! И что же, пел перед Светлым Домом? Или рассказывал чудесную историю о странствии на Юг? Остался ли доволен повелитель? И чем он тебя одарил?

– Твоя кровь – моя кровь, Нурам-Син, – сказал Тревельян, переступая порог павильона, где была трапезная. – На острове я видел лишь сады, леса, сундуки с пергаментами да хмурые рожи архивных крыс. Светлый Дом был очень занят – говорят, ему привезли новую наложницу из Онинда-Ро, девицу редкой красоты, но совершенно безразличную к музыке. Так что с владыкой я не встречался, но меня посетил вельможа двора и сказал, что Светлый Дом передает тебе привет.

Добродушная физиономия Нурам-Сина расплылась в улыбке:

– Все шутишь, Тен-Урхи! Надолго ли к нам? Я поселю тебя в прежнем покое, в Чертоге Грез, что в кольце медных деревьев. Тебе ведь там понравилось? Или, если пожелаешь…

– В Чертоге Грез мне самое место, ибо я собираюсь сложить балладу о прекрасном острове Понт Крир, где тоже растут медные деревья, – ответил Тревельян. – А еще мне хотелось бы встретиться с магистрами… ну, не со всеми шестью, а хотя бы с двумя-тремя. Надеюсь, они вложат немного ума в голову бедного рапсода. Ты поможешь мне с этим, Нурам-Син?

– Разумеется, брат, разумеется. Да, кстати… – Дарующий кров юркнул в кладовку, где хранилась посуда, и появился с небольшим ларцом в руках. – Один из наших был тут проездом и оставил это для тебя. Здесь какой-то дар, а от кого, ты знаешь. Так сказал посланец.

По спине Тревельяна побежали мурашки. Стараясь не выдать возбуждения, он кивнул, сунул ларчик под мышку и направился в покои Грез. Окно в павильоне было распахнуто, над ним шелестели ветви медного дерева, и свет вечернего солнца, профильтрованный листвой, окрашивал комнату в зеленоватые тона морских глубин. Сняв Грея с плеч, Тревельян устроил его на теплом подоконнике, постоял, улавливая волны приязни и покоя, что шли от зверька, и, собравшись с духом, подступил к ларцу.

Изящная шкатулка, отделанная янтарем, была запечатана. Для этого на Осиере применяли не воск и сургуч, а смолу особой породы хвойных деревьев, застывавшую плотной твердой массой. На печатях – никаких гербов, письмен или символов; просто два аккуратных желтых кружка, чей цвет гармонировал с янтарем. Внимательно осмотрев их и даже понюхав, Тревельян поддел печати кинжалом и раскрыл ларец.