Журнал «Если» - «Если», 2009 № 04

Во дворе стояла «скорая». Врач и Женя вывели под руки пожилую женщину. Это выглядело негативом привычной картины — двое поддерживают среднюю. Они сели в машину. Я махнул им рукой. У котельной стоял Лёшка и быстро-быстро моргал глазами — видимо, боялся расплакаться. Конечно, все это было тяжело. Но я еще не знал, что нахожусь накануне самого сильного потрясения в своей жизни.

Мне так и не удалось зафиксировать появления Рихезы. Просто я сидел на скамейке и услышал за спиной, совсем рядом, шаги. Значительно быстрее среагировал Лёшка. С криком «ура!» он проскакал мимо меня, и когда я обернулся, они подходили ко мне, причем Рихеза положила пацану руку на плечо.

Она молчала, однако молчание ее заключало в себе вопрос. Я изложил суть происшествия. Она слушала, покачивая головой.

— Ну вот и все, — сказала она, когда я закончил. — Значит, не получилось.

— Как это все! — Лёшка дернулся под ее рукой.

— Ты же знаешь.

— Мы… не пойдем? Не пойдем? — Он заговорил скоро и с отчаянием. — Но ведь это в последний раз! Ты же обещала!

Она не ответила, и тогда Лёшка заплакал. Он плакал тихо и безнадежно, как редко плачут дети, и обычно, когда их никто не видит. Слышать это было мучительно, но еще мучительнее было смотреть на лицо Рихезы. Похоже, она вообще не могла переносить чужих слез.

— Рихеза! Может быть, вы объясните мне, что случилось?

— Этого нельзя объяснить.

— Не можете? Или запрещено?

Она впервые взглянула на меня внимательно. Может быть, впервые заметила.

— Нет. Не запрещено. Просто никто не поверит.

Лёшка перестал плакать. Он склонил голову набок. В глазах его странным образом читалась надежда.

— Хочешь, я пойду с вами? — спросил я у него. — Да!

— Нет, — оборвала Рихеза.

— Почему?

— Ты не знаешь, куда, — сказала она.

— Рихеза! Объясни ему! Ему можно! Он добрый… Она села на скамейку, задумалась.

— Женя ведь говорила с тобой обо мне, — сказала она полувопросительно-полуутвердительно.

— Говорила, но не совсем о тебе. О своей подруге, на которую ты похожа. Стихи читала… что-то там о двух мирах… или про удвоенный мир…

— Она думала, ты поймешь.

Я молчал. Было пусто и холодно в груди. И тихо.

— Этот мир… куда вы уходили… там есть море… и замки…

— Там есть моря, и замки, и многое другое, чему для тебя нет обозначения. Любая реальность, какую ты выберешь, будет тебе предоставлена. Нужно только уметь ее построить. Там нет философии, науки, искусства — в вашем понимании. Все это заменяет построение реальностей. Не виртуальных, как это нынче принято у вас обозначать. Настоящих. И это умение там доведено до совершенства. — Неясная горечь послышалась мне в ее словах.

— Не понимаю тебя.

— Не веришь.

— Нет. Не понимаю. Но продолжай, пожалуйста!

— Есть действительность общая, а есть индивидуальная. Строить свою реальность — это и труд, и творчество, и развлечение… Этот мир существует. Он рядом. Он вокруг вас. Вы проходите через него. — Она сцепила пальцы: — …Как правая и левая рука, твоя душа моей руке близка… но вихрь встает, и бездна пролегла от правого до левого крыла…Я говорила, что там нет искусства. Но есть вещи, которые только искусство и может объяснить. Поэты всегда это чувствовали, особенно русские… О, вещая душа моя! О, сердце, полное тревоги! О, как ты бьешься на пороге Как бы двойного бытия!

— Рихеза! Ведь время уходит! Это Лёшка напомнил о себе.

— Подожди! Но если там так хорошо, то что ты делаешь здесь?

— Что делаю? В вашем языке нет таких слов. Либо чересчур научно. Либо вычурно. Либо обидно. Как называется человек, лишенный свойств, присущих большинству населения, и, наоборот, наделенный другими, которых те лишены? Я не умею моделировать реальности. Но я могу переходить из одного мира в другой. Нет, я не одна такая. И мы не изгнанники. И в правах мы не урезаны. Просто у нас другая работа.

— Какая?

— А вот эта самая. Ты спросил, что я делаю здесь. Но для работы… нужны условия — много условий, иначе ничего не получится. Нужно, чтобы целый ряд причин сцепился между собой. Не только, чтоб человек сам догадался. Многие догадываются. Нужно, чтобы он был как-то связан с нами. Если я приведу пример, ты скажешь, что он лишен смысла. Нет, все на свете имеет смысл. Все и везде. И если все совпадает… и если человек слаб и одинок и мечтает о друге, тогда появляюсь я.

— Что ж это получается? Ты, выходит, ангел-утешитель?

— Не обзывайся! — обиделся Лёшка.

— Ангелы, — сказала она отстраненно, — забавная выдумка.

— Рихеза, возьмите меня с собой! Прошу!

— Нельзя.

— Рихеза! Возьмем его! Он не будет обзываться, правда?

— Если ты хочешь пойти — умей ждать.

— А если это в последний раз? А если потом ты не найдешь к нам дороги? Ведь осень!

— Рихеза, почему он боится осени? Женя тоже…

— Потому что вашей осенью координаты смещаются. И я не могу приходить.

— А потом они возвращаются?

— Да. Обычно.

— Значит, бывает так, что и нет. А если и вправду не будет другого случая?

— Нет. Я же не к тебе была прислана.

— А мальчик?

— Не притворяйся, что просишь ради мальчика.

— Да. Ради себя. Но разве правила будут нарушены? Разве я не одинок? Разве мне не тошно жить? Разве… Ведь ты знаешь!

— А ты знаешь, что тебя ждет? И я не знаю. Ты просишь у меня помощи. Но я сильна только в том, что от меня зависит. Я могу перевести. А дальше…

— А дальше — я сам.

— Может произойти непредвиденное.

— Я не боюсь.

— Знаю. И задаю себе вопрос, какую роль в этом сцеплении причин и следствий ты должен сыграть. Почему вообще — ты. Уж если ты сумел догадаться про море и замок…

Я хотел сказать, что не догадался, а подслушал, но не осмелился.

— Рихеза! Ведь мы столько раз ходили, и ничего плохого не было! Она снова задумалась. А мы ждали.

Как ни странно, я ни на миг не усомнился в правдивости ее слов. И даже не очень удивился. Я так устал за последние месяцы, что мог поверить во что угодно. Мне оставалось только смотреть на нее — с надеждой. Да-да, мы оба с малолетним Лёшкой смотрели на нее одинаково — ведь она одна могла помочь, спасти, хоть что-то изменить. И тогда она, склонив голову набок, сказала: — Пошли.

Что было дальше? Стоит ли повторять описанное? Впрочем, я лгу. Умалчиваю я вовсе не из-за боязни повторений. Просто — как изображение на пленке начинает смазываться, потом плывет все больше, и вот — обрыв. Так и с моими воспоминаниями. Помню дым, застилающий все кругом, и огромный транспарант на здании музея: «Фотография — искусство пойманной реальности. От Дмитрия Максимова до наших дней». Блуждания по улицам, становящиеся синхронными движения. Звенящий отчужденный голос: «Возьмите меня за руки!» — и руку, да нет, ощущение сильной руки, увлекающей за собой. Потом лента оборвалась.