Михаил Ахманов - Заклинатель джиннов

Не без труда я справился с соблазном и просидел до ночи у терминала, беседуя с Джинном о том о сем. Можно сказать, что в эти дни я выпал из земного бытия, как иногда бывает, когда погружаешься в занимательную книгу; я не включал телевизор, не просматривал газет, и все события мира скользили вне моего сознания, далекие и смутные, будто дожди, пролившиеся где-то в верховьях Нила. Даже во сне я пребывал в своем особом измерении, не прекращая Дискуссий с электронным разумом, и толковали мы о ненависти и любви, жизни и смерти, религии и атеизме, термодинамике и финансах, богах и героях, об Александре, Цезаре, Христе, косметике, подводных лодках и философии Платона. Словом, о королях и капусте…

Звонок, раздавшийся утром в пятницу, вернул меня к реальности. Спросонья я побрел не к компьютеру, а в коридор, к телефону, ежась от холода и щупая щеки в трехдневной щетине. Побриться бы, а заодно и душ принять… как бы Белладонна не напугалась… совсем хозяин одичал… В трубке раздался голос Симагина: – Серега, ты? – Кажется, он… Спать ложился еще Серегой. – И до сих пор не проснулся, – заметил Алик. – Небось наука засосала? Варганишь диссер по ночам? Ну ладно… Я тут справки навел о твоих гарантах. Есть новости. – Какие? – Пыж твой – бывший сиделец! – Сиделец? – В смысле, сидел за фарцовку в особо крупных. Во глубине сибирских руд, в Иркутской области, еще в благословенную эру застоя… Два остальных фигуранта тоже не безупречны. Ичкеров – рыбка мелкая, на подхвате, а вот Салудо Альберт Максимович – персона поинтереснее. Тот еще хмырь! Дважды привлекался, однако в зону не попал. Склизкий! – Как килька в рассоле, – согласился я. – Вот что, Серый, зайду я к тебе часиков в шесть или в семь… Отвлекись от науки, потолкуем. Больно знакомцы у тебя любопытные.

– Заходи. Штраф приготовить? Пиво там или еще чего?

– Не надо пива. Народ хочет пирожных. Эклер, наполеон и это… как его… буше. А бухало я принесу.

Он вознамерился повесить трубку, но я торопливо промолвил:

– Слушай, майор, мучает меня один вопрос… Ты ведь на хрумков уже телегу информации собрал? Скажи, Ичкеров – он кто? Азербайджанец, чеченец, армянин?

Алик хохотнул.

– По паспорту – ассириец из Алаверди. Потомок Саргона и Ашшурбанапала. Слышал о таких?

– А разве они не вымерли? – пробормотал я в полном ошеломлении.

– Нет, как видишь. Справься у Сашки о подробностях, – сказал Алик и отключился.

– Ассириец! Надо же! – сообщил я Белладонне и начал одеваться.

От ассирийцев мысль перекинулась к персам, грекам и прочим древним римлянам, и я ощутил, что слишком засиделся в своей берлоге, что должен сделать паузу, пройтись и поразмыслить. Пауза, конечно, намечалась творческая, связанная с подведением итогов, и самое лучшее место для этаких пауз – Эрмитаж. Величие антуража способствует величию идей, но только с ноября по март, когда поток туристов иссякает и залы молчаливы и пустынны. Я временами хожу сюда и знаю, что всякий коридор и лоджия, зал и анфилада способствуют определенным думам, будят различные настроения, питая мозг многообразием неслышимых мелодий. Среди скульптур Кановы, где-нибудь у «Поцелуя Амура» или под ножками «Трех граций», мечтается про женщин и любовь, в Тронном зале приходят государственные мысли, а в Рыцарском, как и положено, думаешь о войнах и битвах, осадах, атаках и фланговых ударах. Если желаешь вспомнить о былом и потерзаться грустью одиночества, надо идти в двухсветный Павильонный зал, хрустальный и бело-золотой, с римской мозаикой, восточными арками, балконами и фонтанами. Раздумья философского плана рождает созерцание древностей на первом этаже, египетских мумий и статуэток, эллинских богов, лиц благородных римлянок и римлян, а также фресок, росписей и барельефов, не говоря уж о саркофагах. Глядя на них, уносишься мысленно в прошлое и понимаешь, как древен человек и все его заботы, от хлебной корки и крыши над головой до размышлений об устройстве мира. Мир изменялся не раз, однако заботы оставались. Теперь, с приходом Джинна, зреет еще одно изменение, может быть, решающее…

Я собрался, накормил Белладонну и поехал в центр. Погода была из рук вон; падал мокрый снег, по небу ходили свинцовые тучи, Стрелка со зданиями Биржи и Академии наук и правый берег скрылись за белой завесой, выпав из континуума реальности. В музейном вестибюле царили безлюдье и холод, и, покупая билет, я уловил недоуменный взгляд кассирши. Она закуталась в два платка, и на лице ее было написано: вроде нормальный парень, а заявился в этот ледник вместо пивбара или шашлычной… сидел бы там и ел горячее харчо… Ну что поделаешь! Как говорят у нас в Тибете, глаз ястреба не видит корма собаки. Я проследовал в залы с античными коллекциями и начал слоняться там на манер Винни Пуха, двигаясь сквозь мглу и холод тысячелетий от древностей египетских к древностям римским. Кроме парочки школьных экскурсий да бабушек-смотрительниц, тут не наблюдалось никого. Школьников юный энтузиазм не спас, и они потянулись наверх, где потеплее, а бабушки мерзли в залах-холодильниках, кашляли, сморкались, но бдительно за мной следили: не утащу ли я что-нибудь многотонное, Зевса Громовержца или бога Хнума. Это, впрочем, никак не мешало моим размышлениям.

Цель! Джинн спрашивал о цели, и этот вопрос был непростым, даже коварным. Возможно, рассчитанным на гения… Гений творит бессознательно и не представляет доказательств; ему открывается нечто, и это нечто – истина. Если исходить из этой тезы, я не гений; мне нужно все разложить по полочкам, и я не пренебрегаю доказательствами. Равным образом, как и последствиями своих решений.

Намерения могли быть благими, последствия – губительными. Скажем, я сформулировал бы цель как счастье человечества, задав разумный срок, пару столетий, в течение коих надо прийти к счастливому житию. Но счастье понимается по-разному в разных краях – есть западный вариант, китайский, индийский, исламский и так далее, включая пигмеев из бассейна Конго и австралийских аборигенов. Во имя счастья одних Джинну пришлось бы расправиться с другими, что было для него не так уж сложно, если припомнить, что он контролировал транспорт, оружие, энергию и информацию. Но главное – его мыслительный потенциал! Он мог, пожалуй, не швыряться ракетами и не палить из лазеров, а вывести бациллу или открыть селективный фактор, влияющий на тот или иной народ, на черных, желтых или белых, на мусульман-фанатиков или свидетелей Иеговы, на приверженцев демократии или тирании. Убрать одних по-тихому, под видом эпидемии или природного катаклизма, чтоб обеспечить счастье другим…

Конечно, сей людоедский поворот событий был абсолютно неприемлем. Цель могла быть задана иначе, как идеал всеобщего примирения и разрешения всех споров и конфликтов в религиозной, расовой, культурной и тому подобных сферах, включая распределение ресурсов и богатств. Ведь недовольство и раздоры проистекают из нищеты и зависти, а если все богаты и довольны, то легче и консенсуса достичь. Джинн, несомненно, мог повлиять на экономику, смягчить шероховатости и даже, может быть, построить такую модель развития, которая вела бы прямо в рай, но я сомневался, что эти планы доступны тайному осуществлению. Нелепый парадокс! Втайне можно уничтожить и разрушить, маскируясь под несчастный случай, но созидать в планетарных масштабах – дело нереальное. Чужое влияние вычислят, переберут все варианты от Доктора Зло до инопланетян и установят истинный источник – и тогда начнется! Джинн был прав: последствия его легализации в нашем сумасшедшем мире казались столь же непредсказуемыми, как турбулентные потоки в водопадах. Паника и хаос, крах валют и рынков, религиозные секты, ужас Армагеддона, разгул анархии, джихад, разбой и мировая война… Он, разумеется, мог блокировать ракеты и электронику, связь и транспорт, но оставались еще винтовки и штыки, пушки и пулеметы, взрывчатка и боевые ОВ, а также камикадзе с карманными атомными бомбами. Кого-то пришлось бы уничтожить, сжечь, нарезать лазером в лапшу, и это распределение богатств по новой, с грядущим примирением, стоило бы миллионов жертв. Так и так не обойдешься без насилия!