Журнал «Если» - «Если», 2009 № 04

Кажется, над статьей о пожарах я и работал. Шеф мой, А.И., правда, съехидничал, что первым тему еще в начале лета застолбил Шехонский из «Ареала». Помню, что встал из-за стола и подошел к окну покурить. Статья не ладилась, получалась аналитическая справка, а не читабельный текст. Голова болела, и колодец двора наводил тоску. По дну колодца медленно двигались трое — две женщины и мальчик.

А может быть, я уже видел их раньше, но не замечал? Или наоборот, впоследствии ставшая обычной картина — в арке двора тройной силуэт, две фигуры поменьше по краям, одна повыше в середине — спроецировалась в моем сознании в этот душный день? Впрочем, неважно.

Двоих из этих трех я более или менее знал. Одна из женщин была Женя Казимирская из соседнего подъезда, мальчик был дворничихин Лёшка, вторую женщину я видел в первый раз.

Что было дальше? Ничего не было. Я даже не помню, что делал после того, как выкурил свою сигарету. Ничего не случилось и потом, когда я их снова увидел. И снова. Не знаю, почему я начал отмечать их появления. Впрочем, слово «появления» неверно. Они явно откуда-то возвращались. Потом Женя и Лёшка уходили в дом, а та, вторая, оставалась сидеть на скамейке. Иногда Лёшка некоторое время сидел рядом с ней. В этом чувствовался какой-то обряд. Я не замечал, чтобы они разговаривали. И ни разу не видел, как они уходили. Только возвращение. Они появлялись в арке и шли рядом, всегда в одинаковом прядке — Женя справа, Лёшка слева, а та посредине. Мне показалось, что в этом есть нечто комическое, потому что, как я уже упомянул, мои соседи были маленькие и худые, а та, незнакомая — высокая и довольно крепкая. Одета она была всегда одинаково — в черный комбинезон типа армейского. Не в камуфляжный, какие сейчас носят все кому не лень — от охранников до эстрадных певиц, а именно в черный. Лица я не разглядел. Чтобы она приходила одна, я тоже никогда не видел.

И понемногу я стал думать об этих трех. И вспоминать. В сущности, я не знал и тех, кого назвал своими соседями. С Женей Казимирской мы здоровались при встрече, но практически не общались. Ей было лет двадцать пять, однако она все еще сохраняла нескладность подростка. У нее было нервное, худое лицо, черные, без блеска волосы, острый нос и серые глаза с зелеными крапинами. Что еще? Их семья переехала в наш дом, когда я учился на втором курсе. Она закончила ту же школу, что и я. Потом на несколько лет исчезла из моего поля зрения. Из дворовых пересудов, доходивших до моих ушей, следовало, что она неудачно вышла замуж и развелась. Родители ее были на пенсии, хотя, в отличие от прочих пенсионеров, во дворе на лавочках никогда не сиживали. Университет Женя бросила и пошла работать — надо думать, на доход двух пенсионеров им было не прожить.

О Лёшке я знал и того меньше. Было ему лет десять. Дворничиха приходилась ему не матерью, а теткой, и даже, кажется, не родной. Отец его, по сведениям, почерпнутым из того же неиссякаемого дворового источника, затерялся в голубом тумане, а мать с новым мужем уехала на Север, подкинув мальчика родственнице. Он был довольно тщедушный, белобрысый, с большой головой. Лицо? Мальчик как мальчик.

Все, о чем я пишу, совершенно не передает, однако, основных примет того времени — тяжелая неподвижность воздуха, дни, незаметно переливающиеся из одного в другой, потное толковище на улицах и молчание пустого двора, по которому медленно движутся три фигуры. И безотносительно к ним — чувство, что все идет вперекос, что я законченный неудачник, последний журналист в Итиль-городе, который никак не удосужится купить компьютер, при этом хватается за любую тему, вывозит из колдобин газету без всякой для себя пользы, а шанс… нужный шанс…

Я стучал на машинке до одурения и питался, кажется, одним табачным дымом. А когда сигареты кончились, я даже обрадовался возможности оторваться от машинки. Во дворе было почти прохладно. Разумеется, это впечатление рассеялось, как только я вышел из полосы тени. Но еще там, в тени, на скамейке сидел дворничихин Лёшка и рядом с ним — та. На ней по-прежнему был черный комбинезон — дурацкая мода, не принимал ее и не принимаю, да еще в такую жару! — и сабо на босу ногу. Она сидела, наклонив голову, и лица я опять не разглядел. Но сильнее, чем лицо, мое внимание привлекли неподвижно лежавшие на коленях руки. Рукава у нее были закатаны выше локтя, открывая руки — большие, загорелые и сильные, даже чересчур на строгий взгляд.

Стоять и пялиться было неудобно, и я зашагал дальше, мгновенно переместившись в безвоздушное пространство за пределами тени. Но когда, отстояв свое у киоска, я вернулся в сумрак двора, скамейка оказалась пуста. В сущности, что это означало? Ничего. Да и не случилось ничего такого, на чем следовало остановить внимание. Мне не хотелось возвращаться наверх, в пустую, захламленную квартиру. Я задержался у котельной — распечатал пачку. Из подъезда рысцой вынесся Лёшка, размахивая пакетом, в котором позвякивали пивные бутылки.

— Разобьешь, — сказал я.

— Что?

— Бутылки, говорю, разобьешь.

Должно быть, с ним редко разговаривали малознакомые люди. Он удивленно хлопнул белыми ресницами и, кажется, обрадовался задержке.

— Не-а… не разобью.

— А я видел, как ты на скамейке сидел. С какой-то девушкой.

— А-а, — сказал он. — Это Рихеза.

Я не удивился странно звучавшему имени. У нас в городе население пестрое, есть и потомки немецких выходцев. У одного моего знакомого, Олега Шехонского, аж пунктик на итильских немцах, но к делу это отношения не имеет.

— И раньше видел, как вы приходили. Втроем.

— А это Рихеза нас с Женей провожает, — с важностью пояснил он.

— Почему ж это она вас провожает, а не вы ее? Вас все-таки двое, а она одна. Невежливо.

— Ну, должна же она убедиться, что с нами ничего не случилось. Такой порядок.

Я, может быть, и не обратил бы внимания на эти слова, если бы не выражение внезапного испуга на его лице.

— Вот как? Тогда уж лучше ее в дом позвать, чем оставлять на скамейке.

— А ей нельзя… — голос его внезапно пискнул и осекся.

Я посмотрел на него. Это был обычный провинциальный мальчик из бедной семьи — в застиранной майке, в спортивных штанах, колени пузырями, в старых сандалиях. В столицах, по-моему, таких типажей уже не осталось, там даже беспризорники мутировали. А у нас — полно. И он боялся. Похоже, даже не меня.

— Ну ладно, пока, — сказал я, повернулся и ушел. За спиной я услышал тихий топот сандалий. Он убегал.

Хорошенький сюжетец! Какое, в конце концов, мне дело до них? Я никогда не лез в чужую личную жизнь и в свою лезть не позволял.

Но оказалось, что это никакое не «в конце концов», а, наоборот, самое начало.