Далеко не близко - Энтони Бучер

Я уставился в эти прозрачные лазурные глаза. Я понятия не имел, были ли записи ‘Fonogrammia’, проигрывавшиеся против часовой стрелки, желанной целью каждого коллекционера или возникшей только что легендой.

— И, кроме того, — настаивал я, — Абрахамс показал, как это было сделано. Его навел на мысль пылесос. Стамбо приобрел воздушный шар в форме человека, имеющий соответствующие размеры, младшего брата тех монструозных фигур, что носят на парадах. Он надул его и одел в свой костюм. Затем спустил воздух, оставив в идеальном порядке одежду, внутри которой не было ничего, кроме сморщенного куска резины, который он мог вытащить, просто расстегнув рубашку. Абрахамс нашел в Сан-Франциско всего одну фирму, производящую подобные воздушные шары. Клерк опознал Стамбо как покупателя. Итак, Абрахамс купил дубликат и сыграл такую же шутку со мной.

— А пылесос? — нахмурился доктор Вернер.

— Пылесос запускают в обратном направлении, чтобы надувать большие воздушные шары. И его используют обычным способом, чтобы спускать из них воздух; если его просто выпустить со свистом наружу, они могут рваться.

— Клерк, — и это слово, само собой, прозвучало как ‘кларк’, — уверенно опознал Стамбо?

Я заерзал под пронзительной голубизной взгляда.

— Ну, сами знаете, эти опознания по фотографиям…

— Естественно, знаю. — Он взял тщательно рассчитанную паузу. — А проигрыватель? Почему его диск все еще вращался?

— Полагаю, случайно. Стамбо, должно быть, задел выключатель.

— Который выступал наружу так сильно, что его можно нажать случайно?

Я мысленно нарисовал себе проигрыватель. Представил выключатель и глубину, на которую нужно погрузить руку, чтобы до него дотянуться.

— Пожалуй, что нет, — согласился я. — Не совсем…

Доктор Вернер снисходительно улыбнулся мне.

— А для чего Стамбо предпринимать столь тщательно продуманные маневры?

— Слишком много угрожающих родственников-мужчин на хвосте. Он намеренно инсценировал все это выглядящее ах каким загадочным, чтобы никто не заметил того простого факта, что он всего-навсего убрался куда подальше. Абрахамс поднимет тревогу по всем направлениям; его в любом случае поймают в ближайшие дни.

Доктор Вернер вздохнул. Его руки мелькнули в воздухе, выражая бесконечно смиренное терпение. Он подошел к своему проигрывателю, достал пластинку, поставил ее на вращающийся диск и отрегулировал несколько переключателей.

— Пойдемте, Славко! — громко объявил он. — Поскольку мистер Лэмб предпочитает правде резиновые шары, мы предоставляем ему особую привилегию. Мы удаляемся в другую комнату, оставляя его здесь наедине с записью Карины. Его самоуверенный материализм наверняка пожелает проверить эффект ее проигрывания наоборот.

— А? — сказал Славко, перестав колотить по камню.

— Пойдемте, Славко. Но сначала вежливо попрощайтесь с мистером Лэмбом. Быть может, вы его больше не увидите. — Доктор Вернер остановился в дверях и оглядел меня с чем-то, похожим на искреннее беспокойство. — Мой дорогой мальчик, — тихо проговорил он, — вы не забудете, что слова надо произносить наоборот?..

Он ушел, а за ним (с прощанием не более вежливым, чем ворчание) и Славко. Я остался наедине с Кариной и с возможностью опровергнуть сказочное повествование доктора Вернера раз и навсегда.

Его рассказ и не собирался объяснять присутствие пылесоса.

А теория инспектора Абрахамса даже не пыталась объяснить продолжавший работать проигрыватель.

Я запустил вращающийся диск проигрывателя Вернера. И осторожно опустил звукосниматель, чтобы странно закругленная игла вошла в самое начало канавки с внешнего края.

Я услышал ту потрясающую последнюю контральтовую ноту. Дикция Карины была столь безупречной, что даже в этом диапазоне я различал слог, который она пела: ‘nem’, начало латинского ‘Amen’ наоборот.

Затем я услышал искаженный стон, и проигрыватель резко сбавил обороты с 78 в минуту до нуля. Я посмотрел на выключатель, который был все еще нажат. Обернувшись, я увидел, что позади меня высится доктор Вернер, а с его руки свисает провод с выдернутой вилкой.

— Нет, — мягко проговорил он — и в этой мягкости звучали достоинство и сила, каких я ни разу не слышал в самых впечатляющих его речах. — Нет, мистер Лэмб. У вас жена и двое сыновей. Я не имею права шутить с их жизнями только для того, чтобы удовлетворить старческое недовольство скептицизмом.

Он тихонько поднял ручку звукоснимателя, убрал пластинку, вернул его в конверт и поставил на место. Его ловкие, совсем не английские руки пребывали не в лучшем состоянии.

— Когда инспектору Абрахамсу удастся выследить мистера Стамбо, — твердо проговорил он, — вы услышите эту запись задом наперед. Но не раньше.

И так уж вышло, что Стамбо пока еще не поймали.

Первый

“Смельчаком, — писал декан Свифт[31], — был тот, кто первым съел устрицу”. Я мог бы добавить, что перед этим человеком цивилизация в огромном долгу, только вот долг был полностью обнулён в то мгновение экстаза, что он познал первым из всех людей.

И было бесчисленное множество других подобных эпических фигур, пионеров, чьи достижения сравнимы с открытием огня и, быть может, превосходят изобретение колеса и арки.

Но ни одно из этих открытий (разве что, быть может, устрица) не могло бы иметь такой ценности для нас сегодня, если бы не ещё один куда более важный миг в ранней истории человечества.

Это рассказ о Ско.

Ско сидел у входа в пещеру, пристально глядя на горшок. Пришлось охотиться целый день, чтобы добыть эту овцу. Большую часть следующего дня он провёл за приготовлением тушёного мяса, пока его женщина обрабатывала шкуру, ухаживала за детьми и кормила младших грудным молоком, не требующим охоты. А теперь всё семейство сидело там, в пещере, рыча ртами и животами от голода, и ненависти к еде, и страха смерти, наступающей при отсутствии еды, и лишь он один ел тушёную баранину.

Во рту она ощущалась усталой, несвежей и плоской. По некоторым причинам он должен был есть, но не мог винить семью. Уже семь месяцев ничего, кроме баранину. Птицы улетели. Прежде они возвращались; кто знает, как будет теперь? Рыба скоро поднимется по реке, если этот год подобен другим; но можно ли быть уверенным?

И теперь тот, кто ел кабанов или кроликов, должным образом умирал, и при Церемониальных Надрезах странные черви показывались изнутри него. Человек Солнца сказал, что ныне грех против Солнца есть кабана и кролика; и, очевидно, это было так, ибо грешники умирали.

Овца или голод. Баранина или смерть. Ско жевал безвкусный кусок и размышлял. Он всё ещё мог заставить есть себя; но его