Владимир Колотенко - Прикованные к тени

Не знаю почему, но его вопросы доставляли мне удовольствие. Мне было приятно его удивлять.

- Я тебя не разыгрываю, - сказал я, - это чистая правда.

- Иди к черту! - сказал он и повернулся ко мне лицом.

Я смотрел на него и улыбался. Но глаза выдавали меня: ничего смешного в моем рассказе не было.

- Ну, валяй, черт с тобой, рассказывай, - сказал он и лег на спину.

Я рассказывал еще минут пять или десять. Я мог бы об этом рассказывать сутками.

- Ты не пробовал писать фантастические романы? - спросил он, когда я закончил.

- Ты же «Фору» читал. Мой рассказ... Или вот послушай...

Я взял в руку сборничек стихов какой-то Тины... Не помню фамилию... что-то на шэ... кажется, на шэ... Тина Ш... Не-не, счас не вспомню, раскрыл этот сборник на какой-то навскидку открытой странице и стал читать с выражением:

Я учусь говорить на понятном тебе языке.

А не хватит согласных, давай перейдём на птичий.

Я шумерскую клинопись писем отдам реке,

Потому что я - вихрь. И таков уж у нас обычай...

Я учусь говорить....

- Стоп, - остановил меня Жора, - «Я учусь говорить...» - повторил он, - ты это уже умеешь, знаешь даже несколько букв... Скажи мне лучше вот что...

- Что? - спросил я недовольно.

- Ты и вправду?..

- Нет, - прервал я его, - ты дослушай...

Жора поморщился, словно откусил от лимона.

- Ну что там ещё?!

Я продолжал:

Я учусь говорить... Отправляю мольбы мечтам.

Пробиваясь к тебе сквозь завесу дождя и тумана...

Научись меня слышать. Язык мой - немой тамтам.

И взаимовниманье - нелепая Фата-Моргана.

Жора перестал морщиться, вслушиваясь, я продолжал:

Я учусь говорить. Покидая свои города,

Моисеево племя моих недосказанных слов

Ищет манны (твоей ли?), океаны пустынь бороздя...

Отчего так ничтожен улов у песочных часов?..

- «Моисеево племя... недосказанных слов...», - повторил я ещё раз, - как тебе это?!

Жорин скальп нервно дёрнулся.

- Слушай, - сказал он, - тебе не кажется, что...

- А это, - снова перебил я его, - «Отчего так ничтожен улов у песочных часов?». А? А! Как это гнёт мозг: «Улов у песочных часов»?! Ты не находишь?! «Океаны пустынь»! Надо же так бабахнуть!!!

Жора не произнёс ни слова, словно не слыша меня. Затем:

- А как ты назвал свой роман про Азу?

Он так и не поверил тому, что я ему рассказал.

- Если ты на мне проверяешь («На мне проверяешь» - это было еще одно его чудесное высказывание) сюжет, то скажу тебе так: не очень. Ты же знаешь, что я люблю Шекли и Саймака, мне нравится Бредбери и не очень Беляев, а Уэллса я терпеть не могу, ни Уэллса, ни твой «Пикник на обочине».

Это была полуправда. И Азимов, и Шекли, и Саймак, и Бредбери были его любимчиками. И конечно, Гарри Гаррисон и Стругацкие. К «Человеку-невидимке» и «Войне миров» он, правда, был равнодушен, если не откровенно холоден. Ему не нравились и «Дневники Ионна Тихого», но «Солярис» Жора нахваливал. Особенно он носился с «Формулой Лимфатера». Там был Бог в виде барабана с самописцами, и эта идея про Бога его веселила. А охоту на курдля изнутри он просто обожал!

- Жора, - сказал я и ткнул указательным пальцем в его розовую безволосую грудь, - все, что я сейчас говорил - чистая правда.

Он даже не шевельнулся.

- Да знаю я, знаю, - лениво буркнул он, отмахиваясь от моей руки, как от змеиного жала, - знаю, - сказал он еще раз.

Моя «чистая правда» даже не взволновала его.

- Сколько ты заплатил Эрику? - неожиданно спросил он.

Я знал, что это интересовало его меньше всего.

- Он тебе передал привет.

Жора вытянул шею и повернул голову, стараясь заглянуть мне в глаза.

- Сколько?

Я по глазам видел, что мысли его были заняты не какими-то жалкими рублями, не «Доктором Живаго», не «Осенью патриарха» и даже не «Одним днем Ивана Денисовича», нет. Он думал о живом Ленине. И его мысли о живом Ленине доставляли мне, я этому удивился, доставляли мне немалую радость.

- Он ничего не взял.

- Я, - только и вырвалось у него, - я-я-я...

Он не произнес больше ни звука. Затем отпил из бутылки и произнес:

- Он надул тебя, мальчик мой.

Ему просто нечего было сказать. Потом я назвал, просто перечислил по пальцам, такие подробности, что ему делать вид, будто он мне не верит, уже не было никакого смысла. Это было бы просто смешно. Ленинская булавка и генератор биополя, наконец, убедили его. И все же он не сдержался:

- Ты шутишь, ты, скотина, меня разыгрываешь.

Я посмотрел ему в глаза и снова в ответ ничего не сказал. Он выбрал из меня все слова, просто выхолостил меня. Оставалось молчать.

Жора аккуратно поставил бутылку на камень, встал и подошел к краю камня. Розовокожий (его белая кожа никогда не загорала на солнце, а бралась лишь легким пурпуром) с облупившимися плечами и облезлой спиной, он был похож на ангела в нежно-воздушных пеленах, только что спустившегося с небес. Не было только крыльев, но это не нарушало впечатления божественности. Совсем рядом над его головой парила чайка, и Жора некоторое время любовался ее полетом, затем вдруг взмахнул руками, точно пытаясь взлететь, и прыгнул в море. Я слышал, как булькнула вода, до меня долетело несколько обжигающе-холодных брызг, затем все стихло. Вскоре Жорина голова появилась на стеклянной глади воды метрах в десяти от камня. Несмотря на июньскую жару, вода в то лето была ледяной, от чего просто дух захватывало, но Жора, толстокожий, этого не замечал. Он плыл сильными гребками к середине моря, в направлении Турции, и мне казалось, что больше я его не увижу. Я лежал на матраце и, опершись на локти, напряженно всматривался в даль. Там была лишь неподвижная темная точка, то появляющаяся, то исчезающая на едва волнующемся тяжелом стекле, и мне становилось жутко, когда я терял эту черную дыню из вида. Прошел час или два. Это были бесконечно долгие мучительные десять или двадцать минут, которые показались мне часами. Потом он приплыл, медленно вышел из воды и улегся на берегу, на голой гальке, лицом вниз - ангел, со слипшимися волосами и неуклюже вывернутыми руками. Ни шелковой опушки, ни крылышек теперь не было, и даже мое воображение не могло их дорисовать. Я бросил ему его матрац, но Жора даже не шевельнулся. Я снова плюхнулся на матрац, успокоился и задремал. Ничего необычного в таком поведении Жоры я не нашел. Его поступки нередко отличались оригинальностью, и за время нашего сотрудничества (я бы назвал это дружбой) я привык видеть в Жоре то врача скорой помощи, то отчаянного спортсмена, то отъявленного Дон Жуана, а то и эдакого Джеймса Бонда с непременным пистолетом в руке. В нем легко уживались артист и ученый, знахарь и дотошный математик, писарь, плотник, портной и поэт. Он умел делать все, что дано природой мужчине, и многое из этого делал беспримерно мастерски и хорошо. Правда, я не слышал ни разу, чтобы он пел (у него не было слуха), и никогда не видел его за рулем автомобиля. Он не ездил даже на велосипеде. Но какие он творил шашлыки! И мог пить, не пьянея... Сейчас он лежал ничком, и я знал, что к нему лучше не лезть ни с расспросами, ни с советами. Он просто спал. Я тоже дремал, но наш разговор о Ленине остался незаконченным, и я лениво перебирал возможные варианты его продолжения. Спустя полчаса он меня разбудил:

- Хватит дрыхнуть, едем...

Мы долго ехали в аэропорт на такси, зато к вечеру уже прилетели в Москву. Меня еще раз поразила способность Жоры без особых усилий решать, казалось, на первый взгляд, неразрешимые задачи. Билеты на московский рейс он добыл за считанные минуты.

В самолете я снова открыл сборник стихов этой самой Тины Ш. Прочтя две-три строчки, я закрывал глаза и мысленно повторял прочитанное. У меня волосы вставали дыбом: так писать мог только гений или совсем сдуревший с ума человек:

Это - как замирание холста перед ударом кисти

Это - как мурашки у мрамора под резцом Праксителя...

И я точно помню тот миг, когда эта мысль пришла мне в голову: Тина! Я попытался прочитать ее фамилию, но в полумраке не смог это сделать, а за очками не стал лезть в портфель. Чтобы не спугнуть эту мимолетную мысль: я ее клонирую! Как? Зачем? Я даже не стал искать ответы на свору вопросов, набросившихся на меня по-волчьи. Я даже поклялся себе: dixi! (я сказал, - лат.). Зачем? Теперь-то понятно, что выбор мой оказался верен. Даже не верен - а неизбежен и безукоризненно вбит, впрессован! Да, даже безжалостно! Это - как контрольный выстрел - чтобы наверняка и без сожаления! Ага...

- Какой ты... - говорит Лена, - жестокий что ли...

- Лен, брось, - улыбаюсь я, - я, ты же знаешь, не очень добр, зато как надежен!

Да, вот тогда-то и родилось это рыжее чудо! Пока только капля, росточек... Мысль, которая вскоре стала активно материализовываться, воплощаясь то в огонь, то в воду... во все известные нам стихии, в металл и в камень, в ветер и бурю, в смерч и... Невозможно угнаться!.. Ураганное счастье и смятение, и смятение... И где-то даже смирение...